Нет, ничего, проехали. Значит, подстроился.

И вот в такой нервотрёпке прошёл весь день, а когда стемнело, мы въехали на кладбище затонувших кораблей. Полярный день кончился, ночь почернела, казалось бы — радуйся, вот она — пища для глаза.

На кладбище — никаких волн, полный штиль, но в темноте как-то незаметно берег утратился, как главный ориентир. Справа — затонувшие корабли стоят, накренившись, и слева — затонувшие. Голос из-под брезента:

— Прямо, прямо. Ну а куда ещё?

Держу крепко руль прямо, но чувствую, что его какая-то сила вбок отклоняет — в сторону затонувшего, ближайшего, по силуэту — танкера, а может, и конвойного катера, со времён войны. Тут и парусник XVIII века выглядел бы так же: мачты — торчат, но — обломанные, паруса истлели, корма притоплена, нос обвалился. Огромный корпус навис, притягивает. Держу лодку прямо, но её сносит влево. Сильно сносит! Это чувствуется физически, повторяю: притягивает — хоть и мёртвый! Может, потому и притягивает.

Сообразил — багром отпихнулся. Хорошо, что я про багор вспомнил. Какое-никакое, а — оружие! Тарахтим дальше — тк-дк, тк-дк, тк-дк — слышно гулко, как в подворотне. Проход между кораблями стал заметно сужаться. Кажется, они легли и поперёк. Тупик?

— Все! — сказал Проша. — Приехали. — Бодро выскочил за борт, не заглушая мотора, подтянул лодку к причалу. — Тебе — туда. — Он указал — куда. — Там трасса. Поймаешь попутку.

В указанном направлении я различил мелькающие огоньки и, кажется, высоковольтную опору — точный знак того, что там, слава богу, — твердая земля.

— Спасибо тебе, Прокопий Прохорыч. — Я протянул ему деньги.

Нет, Проша на них не рассчитывал. Дело его такое: Еремей прикажет: «Одна нога там — другая — здесь!» — Проша выполняет. Но, подумав, всё-таки — взял. Сказал, заглушив мотор:

— Ладно, у снохи заночую.

Мысли в попутке: «Заснул — берег справа, проснулся — слева. Старая шутка речников Ямала, говорящая о том, что жизнь чересполосна и быстротечна. И — как говорится — продолжается. Течёт, опять-таки».

Потом буду рассказывать, как целый день плыл по Оби против её течения.

А насчёт мотора — что не заведётся, если заглохнет, — Проша, наверное, сказал из педагогических соображений. Чтоб я не расслаблялся. Ну как так можно — с неисправным мотором? А вдруг посреди Оби заглохнет? Что тогда? Проситься на борт «Андрея Черкасова»?

Приеду домой — перерисую заново на хорошей бумаге и на большом формате: собак Харсаима — тем же карандашом или пастелью по тонированному картону, хантыйских рыбаков — акварелью. А вот изба с постукалкой и кладбище кораблей — это, конечно, матерьял для офорта. Ну, не к этой выставке, так к другой.

Мысль настоящего времени: «Несмотря на то что опыт вождения моторки по судоходной реке мне потом не пригодился, мёртвым грузом я его не считаю. Так же, как и навык, приобретённый в тундре, — терпеть гнус без накомарника».

Прохожий, укажи, дружок…

(из моей коллекции случайных встреч)

Без фототехники на шее и плана города в руках

Иду я по Оксфорд-стрит, и вдруг меня останавливает прохожий. Он говорит: «Я вас узнал. Вы — русский поэт. Я видел ваше выступление в I. C. A. (Лондонский институт современного искусства). Позвольте пожать вам руку!»

Эта встреча — гордость моей коллекции. Были и другие встречи. Все они также являются гордостями моей коллекции, но с разными определениями: «рядовая», «исключительная» или гордость «непонятная даже мудрецам».

Примером «досадной» гордости моей коллекции служит разговор с кассиршей одного сувенирного магазина. На все мои вопросы, заданные в вежливой форме (tell me please), а затем и в изысканно вежливой (will you be so kind) форме, она отвечала молчаливым презрением, и только зрительский смех объяснил мне причину её нелюбезности. Моей собеседницей оказалась восковая кукла, искусно работающая под кассиршу. Досадно не то, что я требовал от манекена живого участия, а то, что я попался в ловушку, «где трепыхается турист, прижав к груди путеводитель».

У меня в руках нет никакого путеводителя. Прохожие расскажут мне о пути намного больше, чем точная, но бездушная схема. На мой вопрос «Где тут Музей Шерлока Холмса?» прохожий на Бейкер-стрит вежливо ответил, что Шерлок Холмс — выдумка писателя Конан Дойля и такого человека не было никогда! Двойной подтекст: стыдно не знать, где находится всемирно известный Музей Шерлока Холмса, и стыдно не знать, что этот музей — всемирно известная выдумка.

Ещё одно интересное для меня сообщение: «Теперь Россия отвернулась от коммунизма». Об этом мне доложил швед, подсевший к моему столику в китайском ресторане города Гётеборга. Сам он — коммунист, сказал швед, как бы извиняясь, но его основное занятие — бизнес. Кроме того, он является владельцем театра, где актёры в гротескной форме вышучивают местных буржуа. Эти свиньи смотрят в своё корыто, плюют на ближних и не интересуются искусством. Он имеет честь пригласить меня выступать в его театре, если мне, по понятным для него причинам, не претит общение с коммунистом, пусть даже шведским.

А вот лондонский констебль меня огорчил. Он обозвал меня турком. Дело происходило в вестибюле BBC, где разнообразная публика сидела и курила свои (это очень важно для повествования) сигареты. Подходит ко мне констебль и требует, чтобы я или немедленно прекратил это безобразие, или выметался на улицу. Как это? Тут и пепельницы стоят, и мужики вокруг дымят как паровозы.

— Им можно, — сказал констебль, — а тебе нельзя, потому что ты — турок!

Позже английские друзья объяснили мне, что я не очень хорошо понял по-английски. Оказывается, это не я турок, а сигареты мои турецкие, потому что болгарские (взяты в Англию из соображения экономии). Тут все восточноевропейские сигареты презрительно называют турецкими — turkish. Местные наркоманы используют их особую вонючесть в качестве дымовой завесы для курения марихуаны. Поэтому каждый употребляющий такие turkish сигареты автоматически подозревается в нарушении порядка и изгоняется из мест общего пользования.

Больше новичка я ни о чём не предупреждаю. Думаю, что он уже пообвыкся.

Замарашки нас умоют, нищий пряник нам подаст

Этот оборванец прицепился ко мне на Мэрилэбоун-роуд. Он дёргал меня за рукав, вставал поперёк моего пути — дай ему change (мелочь), ну хоть ты тресни, а дай!

И чем сильнее я огрызался: «Отвали, I am Russian», тем яростнее он требовал: «Give me a change, какая разница, русский = не русский!»

— А такая разница, что это ты должен дать мне а change, понял? — Я сам ухватил его за рукав. — Give me a change, а то её у