Утиная стая налетела на нас, как вражья сила. Накрыла — плотная и нарастающая.

Командир учил:

— Достаточно одного удара, чтобы вышибить из стаи две-три тушки. Так гоняют голубей — с тряпкой на шесте. Но здесь надо резче и на поражение! Кругообразно и с подсёком!

Дрын-то я взял только для вида. Подумал: «Хлудить — увольте». Нет, пришлось — для самообороны. Взял — тут же упал, посечённый крыльями, голову закрыл руками. Вспомнил: так лебеди забивают людей. Кто-то по мне пробежал, пальцы отдавил.

Улетели — вдруг — раптом! С таким воем-хрипом, который я уже никогда не назову кряканьем. Да и сама стая мне показалась не птичьей, а какой-то ящероподобной. Ещё чуть-чуть — и они бы нас доконали.

Некоторые — покалеченные, но улетевшие — наверняка в стае уже не выживут. Другие — с перебитым крылом — ползли к берегу, к воде.

— Разобрались по постам! — скомандовал дозорный. — Хавайся — зараз вернуцца!

Схавались, ждём второго прилёта. Или — второго сада.

Сейчас вернутся… но — почему, если здесь им гибель?

Командир говорил, что утки воспринимают побивающие их дрыны как природную стихию: шумел камыш, деревья гнулись. «И тут ничего не поделаешь — непогода бывает разная», — думают утки и успокаиваются.

И — в силу магии места — возвращаются. Снова под хлуд. Такая охота длится до рассвета: утки садятся и взлетают; охотники хлудят и прячутся.

Нашу добычу предполагалось увезти в двенадцати рюкзаках. Обычно их ощипывают на обратном пути, в лодках, пока кожа ещё не затвердела. Как приплывут — смолят пух и разделывают тушки.

— А крылья уткам отрезают и выбрасывают — не курица, — сказал Калинников.

Я спросил у него — не осталось ли чего пожевать?

— Жуй журавину. Она тут.

— Где?

— Усюды!

Я пошарил вокруг себя, нащупал во мху ягоды. А вдруг — не клюква? Или — ядовитая, самсоновская?

— Да брахня это, жуй!

Рядом плесканулся подранок. Крылом забил по воде.

— Тех, кто туда упал, уже не достать. С собаками — можно. Но собаки — гавкают.

Калинников вытащил папиросы, продул одну и снова уложил в пачку.

Пришёл туман — обманчивое просветление. Окутал, как говорится, снизу доверху и спеленал накрепко. В темноте-то, если приглядеться, можно кое-что различить, но в тумане — ничего. И акустика тут другая — глухая. Обманчивая. Скажешь: «Гляди в оба!» — ни одного не услышишь.

— Или тараканы, — продолжал Калинников, — откуда они тут — в лесу? «По дереву ползут?» — подумал Федзька.

— Какой Федька?

— Ну, Окурок же. Стал Федзька местность прощупывать — по тараканьему следу схрон нашел. В схроне — запас крупы на сто лет, но уже сто лет прогнившей — с тараканами из склада, до сих пор живыми. В руке у сторожа — винтарь покорёженный. Винтовка Мосина. Та самая, из которой Тёркин «мессершмитт» сбил. Федзька её выправил, стала как новенькая. Коростелька! — отозвался Калинников на внезапный треск с болота: — Тр…р…к, тр…р…к. Этта такая трашчотка, какую человек повторить никогда не сможет.

Я подумал про волчий вой: наверное, утки его воспринимают как часть природы, в отличие от собачьего лая, который принадлежит миру охотников. Правильная идея, но трудновыполнимая — приручить волков доставать из воды битых уток. Но, наверное, тогда волки — уже приручённые — начнут лаять, как собаки.

— Федзька при себе глушилку к винтарю носил — трубу, трёхсекционную, сам сделал. А брат его, Егор, винтарь носил — незаметно, под плащом. На петлях. Теперь — бугай! — сказал Калинников. Ну, про бугая-то я уже знал — выпь.

Те, кто привык говорить «выпь», думают, что она «выть» — воет, вопит. Нет. Бугай! Его низкому, утробному иканию Калинников ответил так же — крикнув утробно:

— У-броо…!

Выпь откликнулся. Или сам по себе, или на голос Калинникова.

Мы замолчали — казалось, прислушиваясь, — не ухнет ли где пугач, не замяучит ли неясыть.

— У цебе самогонки няма? — спросил Калинников изменившимся голосом. Нет, кто-то другой — подполз незаметно, уполз — так же. Да уполз ли? — Провокатор, — сказал Калинников, — из дозорных.

Командир сказал, что утки за версту самогонку чуют. А если они такие чуткие, то наверняка подумали про наш сад не совсем так, как сказал командир:

— Сдурел камыш, кусты свихнулись! И на хрена ж нам сад такой — бешеный? Вот и не летят! Почему — Окурки?

— Куркины они. Потому и Окурки. Оба на ондатру ходили. Так к нам и пришли — на хлудовище. Тайно вооружённые.

— Браконьеры?

— А кто их знает? Я с ними в одном посту стоял — здесь, на кочках. И вдруг сквозь туман синий свет полыхнул. Видим: непризнанные объекты. Летучие!

Летели они, как утки, углом. Потом рванули, как скворцы, зигзагом. Одна зависла над нами. Зачем? — ясно — чтобы взять нас на борт в качестве подопытных трусов.

— Давай, — крикнул Федька, — я её из винтаря ебану!

— Тс! Дурань! — прошептал Егор. — Не лайся!

— Заметь: не «не стреляй», но «не матюкай». Понимаешь? Если пальнуть ей в лоб из трёхлинейки, то, конечно, это ей как слону дробина, стреляй — не стреляй, а за матарызну — кто её знает? — вдруг тут же и испепелит!

— И что — испепелила?

— А кто её знает… исчезла, как не было. Но осталось — пачуцце такое… Будто она и сейчас за нами наблюдает.

— Наверно, Федька не матюкается с тех пор.

— А кто его знает? Где он теперь — Федзька-то. Может, и не лается.

Другие на постах сказали: «Ничего такого не было!» Может, перепились — а кто признается? — спали как убитые — вот ничего и не увидели. А выстрел, говорят, все слышали. Хлопок.

— Пъ! — Калинников пыкнул, изобразив выстрел. И потом ещё дважды: — Уп! Уп! Получилось громко, но, к счастью, на выстрел не похоже. Да и на человеческий голос. А на что? Пугач ухнул, или Самсон фыкнул.

— Вот так Окурки и спалили свой винтарь. А тут насчёт этого строго. В иное время их бы — нет, не пристрелили, но — вон на той бярозе… Бо стреляць — всех засвециць. Куркины они, потому и Окурки.

— Так их что — на берёзе?

— Не. Зачем на берёзе? На острове бросили. Все уплыли, а их не взяли — как злобных нарушителей. Винтарь их бандитский конфисковали, а глушитель оставили. Дряная вещь, несграбная.

— Значит, они здесь?

— А кто их знает? В Монастырщине их уже никто не видел. Наверно, ушли. На заработки в Гжатск. Но те, кто суеверные, всегда оставляют им тут хлебушка или яблочко.

Калиныч закурил. Сначала я почуял табачный дым, а потом увидел