Доныриваю до знакомого камня.

Различаю на камне какую-то расползающуюся жидкость, не смешивающуюся с водой. Как различаю? Особая среда, иное преломление. Ртуть!

Затекает в трещины и вытекает оттуда, группируется в комок — это он! Видит ли он стеклянных червячков? Как гипертоник? Одним глазом? Нет — двумя! Ура! Второй открылся. Проморгался! Отличный от первого — прозрачный, новорождённый. Такой незамутнённый взгляд я видел на фотографии одного паралитика в плетёном кресле.

Всё! Дело сделано, можно уходить.

Эй, а ноги?

Сколько их, клубящихся конечностей — да восемь ли? Как спичек в спичечном коробке с этикеткой «75» — да семьдесят пять ли? И в рулоне туалетной бумаги «24 метра» — двадцать ли четыре? Нет, не счесть тьму их бездн — кипящую в водорослях и в песке. Чёрном!

Это он опять своё маскирующее облако испустил.

Похожее облако с амёбообразными краями мы вырезали из чёрной бумаги, виртуозными движениями набивая руку силуэтчика.

На чёрную бумагу накладывали белую. Закон ремесла. Кривыми ножницами. Потом получался профиль Пушкина. Вершина мастерства — многофигурная композиция — держатся за руки, болтают ногами, у третьей фигуры в руке гарпун с камбалой.

Камбала — двуока, но — только в одном профиле, как на рисунках кубистов. А с другой стороны — абсолютно безглазая. Слепая сторона — всегда белая, зрячая — чёрная. У палтуса — глаз на ребре головы. Он на грани.

В последний раз нырнул — увидел его в шляпе. Он уплывал, придерживая, как шляпу на голове, осколок какого-то сосуда с горлышком и ручкой. Словно хвастаясь: вот, мол, какое приобретение!

Вынырнул. Кажется, будто небо — тоже вода, но с меньшей, чем в море, плотностью. Всплыло на самый верх. Между небом и водой проходила слюдяная полоса сплошных медуз. Внутри каждой — лиловая нить слабого накаливания. Они-то, наверно, меня и обстрекали. А я на этого думал — в шляпе. С облаком.

Ветре!

Всесильный ветер, туч собиратель и гонитель, срывает шапку с моей буйной головы, фуражку — с головы полицейского в фильме ЧЧ «У моря», с домов — крыши, как с молока пену, опрокидывает и молоко — в «Зеркале» у Тарковского, — смеясь, как ветреница у Тютчева.

Скандальным образом во время поклона высокого лица накрывает его вечнозелёным венком. Шмяк!

С его, ветра, лёгкой руки вьются все вымпелы, а за окном колышется черёмуха.

Тёплый, летний — он качает могильную траву.

Весёлый — обшаривает все на свете моря и горы.

Весенний — веет над пашнями и над страной.

Холодок за ворот веет, веет во всё любимое.

— Стой, кто идет-гудёт? — слышится за рекой знакомый голос. И в ответ — затихающий смех: — Золотая роща!..

Не гони меня, ветер — ветер перемен, солнечный ветер, чёрный ветер, ветер верховой. Вейся, ветер, возле-около.

Нет, я не стану тебя понукать: «А ну-ка песню нам пропой!»

Или настырно призывать твоих адептов — куст ракитовый, камыш, деревья: «Гнитесь, шумите!» Ну разве что чубчику скажу: «Вейся, кучерявый».

Прости нас, ветер, за приказной тон: «Буря! Пусть сильнее грянет буря!» К сожалению, эти повелевающие «ну-ка, а ну-ка» у нас в крови: «Ну-ка солнце, ярче брызни!» Хотя среди прочих «а ну-к» есть одна — моя любимая: «А ну-ка мне садиться на коня!» Я всегда так себе говорю, когда надо принимать решение. Прости меня за вовремя не принятые решения.

Прости меня, ветер, за отклонение от главной темы.

Ветер в моей голове говорит не о том, что я пустой человек, а о том, что в моих мыслях происходит движение!

Никогда не скажу, что это ты склонил ветку и оттого зашумела вся дубравушка, — нет, это так застонало моё сердце, ты здесь ни при чём. Виновата гадюка. Какая — не спрашивай, не терзай душу. Ну — подколодная…

Никогда не забуду, как ты, бесчувственный, мучил нас во дни засухи. Как мы молили тебя о снисхождении, как бурлаки на Волге, ласково призывая тебя: «Эй, ветерок…»

Увы, так же, как вешние, нежные ветры, над нами веют и твои враждебные вихри, преимущественно с восточной стороны. Ладно, забудем.

Ветре!

С некоторых пор к твоим естественным источникам прибавились искусственные, но всё равно ты — ветер! — экспрессивный эфир — откуда бы ты ни дул, с моря или из вентиляционной решётки.

Пока ты жив, живёт и наш подспудный страх: а вдруг порыв твой, внезапный и резкий, выдует всё, что мы не успели прижать пальцами.

Что именно? Домашнее задание: составить список.

Мимо нас по узкой дорожке между сугробами проходят ученики. Вереницей. Слышу голос учительницы: «Дима, не ешь этот снег! Дима, я кому?!»

Последний из учеников задевает ранцем прохожего. Прохожий, пошатнувшись, говорит — мне: «Дима, ты чё?» — шутит.

И вспомнился мне ветер весёлый, что прохожих косит, рвёт, мнёт и носит большой плакат: «Вся власть…» А ведь правильно, наверно, «несёт», не «носит». И слова доносит: «И у нас было собрание».

Было, было.

У знамени части

Кто как спит? Далай-лама 14-й — подложив обе ладони под левую щёку, на левом боку, как теперь советует и медицина: «Такова исходная поза Гипноза».

В ней — засыпают, но спят — в разных, в том числе в неудобных позах и даже невозможных для сна.

Околоспортивных.

В позе бегуна, перед финишной ленточкой выдвинув грудь, опережая на какие-то доли.

Баскетболиста, в прыжке закладывающего.

Хоккеиста, на замахе перед щелчком от синей.

Или из мира искусств — восставшего раба Микеланджело — со скованными сзади руками и во многих осях своей телесности перекрученного,

и — Геракла, раздирающего пасть Горгоне Медузе.

На спящих смотреть нельзя, но тот, кто осмелится, увидит, что мои догадки верны.

Маловероятно спать в одиозной позе усопшего — на спине, руки сложив на груди. Предрассудок во сне тебе разбросает руки.

Спи не стыдясь, обнимая подушку и слюнку пустив. Так спали многие славные. И всеблагие.

Смело спи, подперев левой рукой, правую руку с кулаком, подпирающим подбородок, — в позе «старушка в окне». Так спал Дмитрий Менделеев.

Спи неустанно на одном колене — «клянусь!» — у знамени части, целуя целое и смеясь над собственной выдумкой, и позабыв её после пробуждения. Обливаясь слезами.

Не спи в позе кричащей Лилии Брик, ладони сложившей рупором: «Иди к нам в колхоз!»

Не спи, если за занавеской блеснули очки. Это уже не занавеска!

Спи сладко-сладко, если в пепельнице, тесно набитой окурками, тлеет один. Это иллюзия. Ничто не тлеет.

Спи, ног не