Все это она рассказывает за ужином. С интересом смотрит фотографии Сониных рисунков («у нее прекрасное чувство цвета»), расспрашивает. Я, в свою очередь, рассказываю ей про Стесиных: раввин Мендл Урьевич и его дети. Лева, Соня, Рива, Исаак и Женя. Она знала только родителей Виталика, Льва Марковича и Злату Борисовну. Была знакома с ними по телефону. «У Льва Марковича был гербарий, но не из листьев, а из корней. Он собирал корни растений и засушивал для коллекции. Они выглядели, как такие червячки. Виталик всегда говорил, что от папиных червячков и пошла вся его живопись».

По-русски она говорит блестяще. При этом за всю жизнь ни разу не побывала в России. «Я никогда не брала уроков, это просто Виталик меня научил». Сам Виталик с момента отъезда был в России всего один раз — в начале 2000‑х. Родителей давно уже не было в живых, Лев Маркович умер в 1988‑м, мать еще раньше. Он их так и не увидел. Но увиделся со старшей сестрой Ириной (она была старше его на десять лет). Увиделся и рассорился — раз и навсегда. Это тоже, кажется, лейтмотив. Ссорился со всеми: с отцом, с Ириной, с Гробманом, с Жарковым… со всеми, кроме Ирис. И матери, Златы Борисовны.

Что ж, может, в этом тоже есть что-то фамильное. Ведь у истории разрыва между Виталиком и его сестрой Ириной имеется зеркальная копия. Как Виталик, приехав к ней в Россию после долгой разлуки, поссорился с сестрой и больше уже никогда не общался, так и мой папа после двенадцатилетней разлуки приехал в Америку к своей сестре Инне — и поссорился с ней, кажется, навсегда. Если знать подробности, наверняка окажется, что между этими двумя разрывами, по сути, мало общего (ибо каждая несчастливая семья… и т. д.). Но от зеркального сходства сюжетов в самых общих чертах мне становится не по себе. Прадед Мендель до конца жизни не общался со старшим сыном Левой после того, как тот женился на Злате; Лева же перестал общаться с сыном Виталиком после того, как тот решил уехать. Виталик навсегда поссорился с сестрой Ириной, а мой папа — с матерью и сестрой Инной. Вот, стало быть, еще одна семейная традиция, источник моих страхов. Не хочу ни с кем ссориться, хочу, чтобы все были живы и рядом. Чтобы эта традиция осталась в прошлом. Пусть в этом смысле у нас будет реформизм.

Как получилось, что под конец жизни Виталик остался практически один, никому не известен? Как у Гандлевского: «Был шалопай, а стал бирюк». Был неуживчив, обидчив. Кроме того, он был диссидентом, что неизбежным образом привело к эмиграции. Папа рассказывал, что в семье, где Виталик всю жизнь считался черной овцой, вдруг заговорили о нем с уважением, только когда выяснилось, что он — первый из всех — уезжает в Израиль. Произошло, так бывает, эпизодическое и непроизвольное совпадение его личной «темы» с семейной: у него — диссидентство, желание уехать, а у них — еврейство, желание уехать именно в Израиль. В Израиль он и уехал, поскольку больше никуда было нельзя. А через пару лет перебрался в Европу.

Но хорошо ему, по-видимому, было именно в Москве, где он был неугодным и всегда — на волоске от посадки по статье за тунеядство. Среди художников-нонконформистов, в той легендарной тусовке шестидесятых, где он участвовал в домашних выставках и всех знал, дружил с Гробманом, Ворошиловым, Кабаковым, Булатовым, Холиным, Сапгиром, Кропивницким, Некрасовым, Рабиным; где он слыл душой компании. Там, где, бросив химфак, он ушел на вольные хлеба — работал в геологических экспедициях, руководил художественной самодеятельностью в дмитровском райклубе, был плакатчиком, реставратором икон в Загорске, писал стихи и пьесы, подвизался в Москонцерте статистом, дублером и помощником кукловода Софьи Мей. Где его путеводными звездами были Кандинский и Филонов, а главным врагом — левиафан советской власти. Там он был на своем месте, в центре всего. И не мог не уехать.

* * *

Каким он был в юности, до Ирис и Жаркова, до эмиграции? Надо бы расспросить Гробманов, ближайших его друзей, с которыми по прибытии в Израиль он вусмерть рассорился. Хочется расспросить, но боязно: что, если у них в доме имя Стесина запрещено произносить так же, как в доме Виталика запрещалось говорить о Гробмане? Судя по сообщению Вари, ничего подобного. Но я все равно робею. И снова книга пишет себя сама: в один прекрасный день мне приходит сообщение от жены Гробмана, главного редактора журнала «Зеркало» Ирины Врубель-Голубкиной. «Хотелось бы поговорить», — пишет Ирина. Мы начинаем общаться. Все-таки чудо трансатлантической видеосвязи сильней центробежной силы рассеяния. И вскоре я уже подумываю о том, чтобы навестить их в Израиле — не затем, чтобы больше узнать о Виталике, а просто так. Варя, обещавшая, что мы друг другу понравимся, была права. «Вот закончится война, приедешь к нам в Тель-Авив…» Закончится ли? Вспоминаю давнишнее приглашение Виталика навестить его в Кельне… Пусть на сей раз все сложится иначе, и я приеду, обязательно приеду…

Воспоминание Ирины о Виталике — еще один кусок пазла. Впрочем, нет, уже не просто пазл, а какой-то «Расёмон», детектив Акутагавы, где все рассказы участников противоречат друг другу. Теперь выясняется, что история об изъятии картин на таможне, по-видимому, была враньем. Эту историю я слышал и от Жаркова, и от Ирис: Гробман оставил Виталику свою коллекцию картин, и тот должен был привезти ее к ним в Израиль. Но на таможне все картины конфисковали, а самого Виталика арестовали и чуть было не посадили. В Израиле Виталик рассказывал о своих злоключениях urbi et orbi. Но мало-помалу картины из коллекции стали обнаруживаться вовсе не у таможенников, а у общих знакомых. Как выяснилось, Виталик их попросту распродал. «Вот когда мы с Мишей поняли, что в Израиль приехал не тот человек, которого мы знали и