«Все эти тургруппы, которые приезжают к нам из Израиля, они очень несправедливы к нам, — жалуется мой гид Юрек. — Они втемяшили себе, что Польша — антисемитская страна, и их не переубедить. Я говорю: какие же мы антисемиты? Вы только посмотрите, сколько мы всего сохранили. И стену гетто, и другие памятники. Дом Ицхака Лейбуша Переца, например. Стоит себе как ни в чем не бывало, власти запрещают его сносить. Вот и фабрику Норблина, где евреям разрешалось работать, отреставрировали недавно. А Иерусалимская улица? А Полин, музей тысячелетней истории польских евреев? Между прочим, в Будапеште ничего такого нет, никаких памятников. Там только синагога уцелела, больше ничего. А мы восстанавливаем, изучаем. И после этого нас еще антисемитами называют!» Юрек действительно много знает по части еврейской истории. В последнее время он даже начал учить иврит — язык этрусков.

Центр Варшавы — странная архитектурная смесь советских панельных домов, американских небоскребов, сталинского ампира (Дворец науки и культуры), отреставрированной довоенной Европы (Старый город) и — вкраплениями — буро-кирпичных напоминаний о Варшавском гетто. Вот станция Умшлагплац, от которой каждый день ровно в 16:00 отходил поезд с евреями. В 19:39 состав прибывал в Треблинку, а в 20:00 отправлялся — уже пустой — в обратный путь, чтобы в 22:56 снова оказаться на Умшлагплац. Тем временем работники Треблинки за три-четыре часа успевали «обработать» около тысячи «единиц», то есть уничтожить около тысячи евреев. В отличие от Освенцима и Майданека, Треблинка не встречала узников обещанием «Arbeit macht frei», не сулила работы на износ и голодной жизни в тифозных бараках; это был лагерь смерти. Вот знаменитый адрес «Мила, 18», где находился бункер («схрон») Мордехая Анелевича, бесстрашного предводителя восстания в Варшавском гетто. Когда после месяца боевых действий немецкие войска наконец окружили бункер, двадцатичетырехлетний Анелевич, его подруга Мира Фухрер и группа бойцов-единомышленников покончили с собой — в точности, как сикарии, воины Масады, описанные в «Иудейской войне» Иосифа Флавия.

Было время, когда евреи составляли десять процентов населения Польши, а сейчас их здесь практически не осталось. Как нет их ни в Бричеве, ни в Бобровом Куте. Ни в Румынии, ни на территории бывшей Османской империи, ни в арабских странах. В конце концов, история рассеяния — это еще и история исчезновения, уничтожения. От Хамана до ХАМАСа; от Мордехая, брата Эсфири, до Мордехая Анелевича; от Эсфири, жены персидского царя Артаксеркса, до Эстерки, жены польского короля Казимира. Каббалисты учат, что повторение имен неслучайно — в них повторяется сама история. Что-то вроде ницшеанского вечного возвращения. И там, где нас уже нет, мы все еще есть.

Итак, история сточетырехлетнего всадника Шмуля, как и история погребения заживо в колодце Бобрового Кута, как и история родных Херсонского из Черновиц или евреев из Казимежа-Дольны, — про всех нас. Это, конечно же, и есть литература. Но, помимо литературы, есть еще мое личное желание восстановить конкретную историю семьи, отыскать частное в общем, ухватиться за те драгоценные обрывки, в которых «мой брат» — действительно мой брат, даже если его биография не слишком примечательна или духоподъемна. Вернуться в те места. Конкретная история имеет конкретные координаты на карте: Украина, Херсонская область, Бериславский район, хутор Бобровый Кут. Там она берет начало. Если же говорить о литературе, то можно, как Джон Дос Пассос или Альфред Дёблин, то и дело перебивать историю газетными вырезками, сводками новостей: сегодня, например, сообщают, что «вооруженные силы Украины заняли город Снигиревка в Николаевской области, вошли в Станислав, Евгеновку и Бобровый Кут».

И — контрапунктом — старые стихи про мальчика Мотла, написанные как дань эмигрантскому детству и памяти Шоа.

Яд ва-Шем

Назидательных тостов патетика

и густой чикен-суп из пакетика.

Совмещая с молитвой еду,

соберется община нью-йоркская,

и дитя, между взрослыми ерзая,

песню схватывает на лету:

«…Были в землях, где власть фараонова,

мы рабами. Была Ааронова

речь темна, вера наша — слаба.

Дай же знак нам десницей простертою…»

Чикен-супом задумчиво сёрпая,

мальчик Мотл повторяет слова.

Повторение жизни мгновенное.

Засыпая, услышу, наверное,

как бушует соседка одна

во дворе, обзывая подонками

тех, кто песни горланит под окнами.

Как, вернувшись домой, допоздна

потрошит кладовую и мусорку.

Забывает слова. Помнит музыку

и пюпитром зовет парапет.

Отовсюду ей слышится пение.

Терапия — от слова «терпение»,

врач витийствует, неторопевт.

От Освенцима и до Альцгеймера —

никого (вспомнит: «было нас семеро»).

Давность лет. Отличить нелегко

год от года и месяц от месяца.

Но ждала. И раз в месяц отметиться

заезжал то ли сын, то ли кто.

Личность темная (в памяти — яркая);

вензель в форме русалки и якоря,

отличительный знак расписной,

на костлявом плече, рядом с оспиной.

«Все лечу по методике собственной.

Ни простуд, ни проблем со спиной».

Как с утра подлечив, что не лечится,

на бычками усыпанной лестнице

изливал мне, мало́му, свое

алкогоре. Общаться не велено.

Поминальной молитвой навеяна,

канет исповедь в небытие.

…Мышцей мощной, простертой десницею…

Будет Мотлу рука эта сниться и

будет сниться еще на руке

то русалка наплечного вензеля,

то соседкина бирка Освенцима

(детям врали, что это — пирке).

…И явил чудеса… И усвоили:

будет каждому знак при условии,

что поверит — не с пеной у рта,

не как смертник, а как засыпающий

верит в будничный день наступающий,

в продолжение жизни с утра.

Глава 4. Будапешт — Вена

Иногда кажется, будто книга пишет себя сама. Невероятные совпадения. На ловца и зверь бежит. Что если и вправду существует некий мистический ченнелинг, ответ Вселенной на индивидуальный запрос? Не успел я запланировать весеннюю поездку в Европу, как получил сообщение от Жаркова: