Следуя твоим желаниям, я не буду тебя беспокоить, хотя это тяжело для меня. События, пережитые с тобой, были особенными, такое ощущение, что все хорошее, что могла предложить жизнь, было сконцентрировано в тех коротких интервалах наших встреч.

Всего наилучшего тебе, моя буйная головушка.

Твой старый хромой чудак

А. И.

– Слышала ли ты, Вити, что я читал? Поняла ли что-нибудь? И я нет. Надо прочитать снова.

Смотрю на письмо, пытаюсь осознать прочитанное, и когда понимаю, в это надо еще поверить и как-то после этого еще обдумать, что все это значит. Прихлебываю чай и представляю, что в нем есть сахар, потому что сахар взбадривает.

– Знаешь, что это значит? Именно то, что все шиворот-навыворот и сикось-накось. Все не так, как кажется, каждый – не тот, кем представляется.

Хлопаю ладонью по стопке писем, из нее выпадает порванная с угла записка, похожая на торопливо нацарапанную памятку. Написано другим почерком, чем письма Аарно и Айлы.

15.6.1989

Пожары в избах, пропавшие с лесозаготовок мужики.

На фоне бунта против плотины, Х. Койвистонпяя – историческая преемственность

Кекконен и Ярви → связь, заповедная область

Ярви и Айла → связь

Айла?!!!

Но знал ли Кекконен?

Тема диссертации!

Перечитываю записку вперед и назад, вдоль и поперек. Прочная бумага с черной разлиновкой кажется знакомой.

Обхожу комнату кругом и возвращаюсь к столу. Хватаю гостевую книгу. Та же бумага.

Последняя страница книги небрежно вырвана. Прикладываю записку сверху. Она идеально подходит.

Смотрю дату на записке – 15.6.1989. Листаю книгу так быстро, что годы и события проносятся мимо меня так же, как человеческие жизни.

Собирали ягоды в августе 1994 года, рыбы не было в апреле 1992, в декабре 1991 на деревьях снежные шапки. Затем передо мной запись, сделанная 15.6.1989. Почерк такой же, как в записке.

Два здоровенных сига с глубины. Одного в коптильню, другого в слабую засолку. Повезло!

– Саломо.

Саломо. Пропавший дядя Аавы.

Снова просматриваю письма Айлы и Аарно. Смотрю на газетную вырезку о Хансе Койвистонпяя с изображенной на краю розой, на путаную записку, написанную Саломо.

У меня начинает давить в груди. Он знал.

– Вити! Саломо знал. Вот почему следовало заставить его замолчать.

У бабули – секрет размером с кайру, который никто не должен знать. Конфиденциальность входила в договор. Раскрытие дела было бы скандалом.

Бабуля предостерегала от одиноких прогулок по лесу. У нее весь дом полон роз. Она организовала цветы для меня и Саломо и обеспечила их действенность.

Моя любимая живет с сумасшедшей. Я должен предупредить ее. Отсюда следует выбраться.

– Вити, сейчас отправляемся.

Снег рыхлый, ноги не хотят идти. Заставляю их двигаться, но сапог крутится, слабак не справляется.

И все же я иду.

Ставлю одну ногу перед другой, иногда пошатываюсь и падаю в сугроб, встаю и сразу же опять продвигаюсь вперед.

Пытаюсь сосредоточиться на каждом шаге поочередно. Делаю из шагов цепочку, и в конце цепочки, где-то там – Аава. Пойду прямо к ней и расскажу правду. Или, может быть, по пути куплю в баре что-нибудь поесть, хотя бы сырный рулет с толстым куском ветчины и масла.

Я действительно медленно бреду, рюкзак качается, рубашка намокла. Девственный лес берет меня в свои объятия, рядом со мной уже другие деревья. Еще пять шагов, затем небольшой перерыв. Два шага делаю нормально, на третьем запинаюсь и падаю плашмя лицом вниз. Затем снова делаю два шага вперед, опускаюсь на мягкий снег и выравниваю дыхание. Снег растаял на руках, и они мерзнут.

Смотрю на свой след. Хижина все еще видна между елями.

Собираюсь с духом и продолжаю. Приказываю своим конечностям.

– Вперед. Теперь необходимо! – кричу я, но ноги застывают на месте. – Идем! – подбадриваю себя, но сил не осталось. Сажусь в сугроб. Ноги – спагетти, спагетти из муки твердых сортов пшеницы. Сейчас поел бы приготовленные мамой спагетти с мясным соусом. Коричневый жирный соус, душистый перец и соль. Никаких специй, никакого томатного соуса, только жир и соль со свиным и говяжьим фаршем, пропитанным салом. К этому можно добавить компот из разных фруктов или сливовый кисель со взбитыми сливками.

Мальчик скучает по маминой еде. Немного и по маме. Как они там, может, услышали, что мальчика нигде не видно. Заставляю себя встать и повернуть в ту сторону, откуда пришел. Зубы стучат, изо рта вырывается неудержимый протяжный вой. Надо добраться до хижины.

День двадцать третий

Когда метель наконец отступает и небо проясняется, пустынное озеро начинает звучать. Уй, уй, – кричат забытые во льдах, осиротевшие нырковые утки. Голоса – как божественный струнный инструмент: то низкие, мощные аккорды, затем просветление и следом трагический обрыв. Внезапно с озера доносится свистящий металлический звук. Словно ракета пролетела над водой. Так ли это больно, когда волну убивают?

Звуки напомнили мне оставшуюся в памяти картину замерзания родного озера, наблюдаемую когда-то с дедушкой. Он сказал, что старуха Лоухи, хозяйка Похьёлы, грохочет к югу в своих санях из векового льда, скрипят полозья, и я поверил его рассказу. Верю всегда всему.

Вечное небо зажигает звезды уже во второй половине дня. Сначала кажется, что звезд всего несколько, но темнота раскрывает все новые, и когда прищуриваюсь, понимаю, что их больше, чем я когда-либо смог бы сосчитать. Морозно, всполохи северного сияния проносятся по небу. Небесный огонь отражается в зеркале озера, которое застыло в своих берегах. Не плещется больше волна о прибрежные камни, только над протоками еще клубится пар. Пустынная земля замолкает на долгую ночь. Я тоже устал. Думаю, мы станем единым целым.

На затылке – одеяло, подо мной – сложенный вдвое пакет от собачьего корма, сижу на своем месте и смотрю на голубой пейзаж. Пол-избы в инее, лужица соплей, шириной с доску стола, замерзла. Я привыкаю к холоду. Это типично для людей на открытом воздухе. Однажды Матти рассказал, как после тысячемильных гонок в Финнмарке он был вынужден проспать пару ночей на холодном крыльце, потому что в доме