В половине третьего я дошел до эстуария. Стоял высокий прилив. В синей, без облачка воде скользили белые чайки и спали утки, а на солончаках сгрудились кулики. Я медленно шагал на запад вдоль морской дамбы. Свет этим ноябрьским холодным днем уже шел на убыль, а небо покрылось бледным золотом. От самого Северного моря над речной долиной протянулся сияющий свод, а в зените свет осыпался хлопьями и серел. Это был последний охотничий свет – призыв, столь же внятный голодному соколу, как гончей собаке внятен сигнал к началу охоты.
Ручеек чернозобиков утек с солончаков и раздулся над водой светлым серебряным парусом, двигающимся в сторону острова. Вдалеке над птицами летал сапсан – маленький темный шарнир в безукоризненном небе. Мгновение – и трепетные крылья полетели копьем. Против солнца сокол был черным и резким, а потом он перелетел солнце, стал коричневым и не таким грозным. Он нырнул, и островные птицы разбрызгались. Он кружил над ними, и они, как волны, откатывались в стороны. Его крутая восходящая спираль перешла в немое крещендо. Поднялись чайки. Сокол остановился, завис над ними, потом нырнул, понесся вниз, пролетел под ними, снова взмыл по огромной U-образной кривой, расклинивая воздух, как человек-ныряльщик расклинивает воду. Чайка неловко отскочила от сокольих когтей. Сокол ушел вверх и растаял в сереющем восточном небе.
На светлом западе тысячи чибисов кружились над покоем эстуария – текучие переменчивые эскадрильи. Мягкие крылья чибисов вздымались и опускались в такт, как весла баркаса.
21 ноября
Голые, суровые, будто выкованные деревья выступали над горизонтом долины. Холодный северный воздух преображает и проясняет, он подобен ледяной линзе. Сырые пашни темны, как солод, а стерни поросли сорняками и раскисли. Бури унесли последние листья. Осень повержена. Пришла зима.
В два часа со стерни поднялась трескучая галочья тьма, она расползлась по небу с шумом, с каким костяшки домино стучат по кабацкому столу. Вяхири и чибисы летели на юг. Сапсан был рядом, но я его не видел. Я спустился к ручью и пошел полями между двух рощ. На стернях и пашнях я вспугивал полевых жаворонков, дособирающих урожай[38]. Светило солнце. Деревья окрашены, как бурый гравий на дне чистого ручья. Дубы в обоих рощах обросли золотыми гривами. Зеленый дятел взлетел с мокрой травы и, будто притянутый магнитом, прилепился к стволу дуба. Его макушка тлела киноварью, а спинка была мшисто-горчичной – точно так же посреди темного леса светится алый мухомор. Внезапно раздался сигнал тревоги, задыхающийся сдавленный крик сообщал: замечен сокол. Рябинники замолкли и, сидя на перекладинах голых лип возле моста, вперились в небо.
Я взглянул на запад и увидел, как сапсан поднимается над кедром у далекой фермы – лучистый в темном облаке грачей, реющий среди потоков золотистых ржанок. На севере хмурилась дождевая туча; сапсан золотистым нимбом засиял на ее фоне. Он скользнул над стерней, и воробьиная волна ринулась к живой изгороди. На секунду крылья сокола заплясали в погоне, замелькали связкой бешеных взмахов, которые застыли в моей памяти в образе оленьих рогов. Потом сокол как ни в чем не бывало полетел к реке.
Я последовал за ним, но не нашел. Сумерки и закат встретились в речном тумане. В живой изгороди среди сухой листвы копошилась землеройка. Как только прокричал домовой сыч, она притаилась. Водяные полевки бежали по ветви куста, нависающей над рекой, но услышали крик и тоже замерли. Когда крик смолк, они нырнули в воду и уплыли к своему укрытию в камышах. Я шагал вдоль зарослей. Меня напугал вспорхнувший с земли вальдшнеп. Он полетел, и я увидел на фоне неба длинный опущенный клюв и тупоконечные, будто совиные крылья, а затем услышал присвист и гортанное хорканье его брачного призыва; странный звук для холодных ноябрьских сумерек. Вальдшнеп враскачку полетел на запад, а над ним звездой заблестел сапсан – темная резная фигурка спускалась по бледно-шафрановой вечерней заре. Обе птицы исчезли в закате, и более я ничего не видел.
24 ноября
В лучах утреннего солнца, на теплом южном бризе сапсан облетал долину. Я не видел его, но его передвижения по небу отражались на земле беспокойными взлетами ржанок, белыми кружениями чаек, рокочущими серыми облаками вяхирей, сотнями зорких птичьих глаз, вглядывающихся в вышину.
Когда все стихло, самец и самка сапсана полетели низом над широкими пустыми полями. Бок о бок двигаясь против ветра, они поднимали со стерни золотистых ржанок. Они и сами были окрашены в ржаночьи цвета и вскоре скрылись за горизонтом бурых полей.
Дождевые тучи сгустились и полетели ниже, поднялся ветер, все вокруг заострилось. Я потревожил самку сапсана, сидевшую на дубе у бродовой тропы. Она сразу полетела на северо-восток, пересекла ручей и зависла над садом. В перерыве между зависаниями она парила и кружила, пытаясь набирать высоту, но безуспешно. Она медленно перевалила через восточный холм. Среди садовых птиц не было паники, но многие рябинники и вьюрковые взлетали и бесцельно метались под самкой сапсана, как будто не могли определиться, то ли налететь на нее всей стаей, то ли нет. Сапсан, зависающий на месте, непонятен для большинства птиц. Когда он летит быстро, они знают, что делать, но когда он лежит на ветру, как пустельга, птицы не так тревожатся. Только куропатки и фазаны сразу распознают опасность. Этот охотничий прием угрожает им больше других птиц, и они либо припадают к земле, либо бегут в укрытия. Зависающую над ними пустельгу они игнорируют.
Шагая полями к югу от проселочной дороги, я поднял трех больших кроншнепов. 21‑го числа на том же месте их сидело четверо; одного, может быть, с тех пор убил сапсан. Когда кроншнепы с криками взлетели, в сотне ярдов к западу появился самец сапсана. Чибисы, сидящие у него на пути, сразу взмыли со стерни. Но они недооценили силу ветра и оказались в воздухе слишком поздно. Сокол сделал свечку, и ветер наполнил его сложенные чашечками крылья, как паруса. На мгновение он застыл, а потом резко прижал крылья к бокам и, пронзая ветер, понесся вниз на последнего чибиса из нестройной стайки. Скользящий удар был нанесен так быстро, что я и не заметил его. Я увидел только, как сокол летит по ветру, унося добычу.
Проливной дождь продлился один час и загасил день. Долина превратилась в размокшую грязную губку. У меня над головой пролетели шестнадцать крякв, просвистела свиязь. Снова начался ливень, и гулкие сумерки наполнились хлюпающими криками бекасов.
26 ноября
На рассвете грачи и чайки пролетают дождливый город: грачи летят к эстуарию, чайки – прочь от моря. В нижних садах под шум прибоя пели просянки. Налетал мелкий дождь, усиливался свет дня. Кулики сгрудились на тонущем берегу – темные головы на фоне белой воды. Тулесы кормились, подавшись вперед, как легавые собаки, вслушивались в сырую землю, как дрозды на газоне. Осторожный шаг, подергивание головой, напряженная тщательность; потом клюв, как орудие фехтовальщика, резко и пружинисто втыкается в землю и достает пронзенного червя. Исландские песочники отдыхали. Они прикрыли свои раскосые монгольские глаза и стали похожи на спящих хаски. Пока я пробирался через липкую глину на верхушке морской дамбы, с воды поднялось пятьдесят птиц. Серые птицы, летящие под чистым белокаменным горизонтом, под высоким серым небом. Они жались к окропленной дождем белизне воды, к промытому берегу, к черно-сиреневым водорослям, к полынно-зеленым островам и к мерному пучению моря.
Шесть бакланов съежились у линии прибоя,
