Час спустя на юге и западе снова началась паника. В вышине кружили ржанки и чайки, черные дрозды трещали, петухи перекликались между фермами, расположенными в полумиле друг от друга. Сапсан опустился на сухой дуб, и все птицы разом умолкли. Он отдохнул, почистил перья, недолго поспал, а затем полетел полями, лежавшими к северу от реки. Там работали тракторы, и сотни чаек, белых как мел, пестрели на черно-коричневой земле. Среди сморщенной темноты пашен еще блестели редкие сухие стерни, но вязы стояли голые, а тополя были укрыты желтыми лохмотьями. Гончие собаки бесшумно прочесывали сырые поля. Охотники и их помощники молчаливо ждали. Бесстрашный заяц сидел в борозде в акре от меня, его большие раскосые глаза блестели, длинные опущенные уши слушали ветер. Самка сапсана взлетела и зависла над зайцем. Она вздрогнула от далекого выстрела и потеряла высоту, как подстреленная. Она снизилась до земли и перешла на быстрый бреющий полет. В жизни не видел, чтобы сокол летел так низко. На краю поля росла высокая трава, и птица задевала ее крыльями. Она пряталась за каждым углублением и неровностью. Она скрывалась в канавах, раздвигала траву своими крыльями, как веерами. Она летела, задирая крылья, так что киль ее грудины рассекал траву или скользил в дюйме над землей. Вдруг она будто рухнула на пашню и пропала. В радиусе четверти мили не было ни одной подходящей присады, но птица исчезла, и я нигде не мог ее найти, хотя обшарил все поле. Изящная, как лунь, тихокрылая, как сова, но летящая с удвоенной скоростью, она была еще и, как лиса, ловкой в искусстве скрытности и камуфляжа. Она вцепляется в кучерявую шерсть земли так же, как скачущий заяц вцепляется в ветер.

Бесшумные чаячьи спирали покинули поля и улетели на юг. В ясном зените льдисто-голубого неба засверкали цингулумы[36] золотистых ржанок. Солнце наконец выбралось из тумана, крепнущий северный ветер был очень холодным. Гончие взяли след зайца и устремились за ним по испещренной листьями пашне. Охотники бежали следом, и гудел рожок. Сапсан-самец на низких кругах двигался к северу. Он походил на воздушного змея цвета стерни – бурого, желтого, в темно-коричневую полоску, – будто вырезанного из земли, над которой он пролетал. Он медленно набирал высоту и парил на ветру. Самка присоединилась к нему, и они закружили вместе, хотя и в разных направлениях: он летел по часовой стрелке, а она – против. Их извилистые траектории переплетались и пересекались, но никогда не совпадали. Приблизившись к реке, где стоял я, они быстро набрали высоту. Солнечный свет начистил глянец их оперения до теплого красно-золотого оттенка; перья самки было чуть более темными. Птицы проплыли у меня над головой на трехстах футах, неспешно кренясь на неподвижных твердых крыльях, причем самец держался футов на тридцать выше самки. Они глядели на меня сверху вниз и так склоняли свои большие головы, что те казались маленькими и утопленными между дужек их крыльев. Благодаря полностью расправленным и раздутым напором воздуха перьям соколы казались крепкими, широкими, мощными. Палевые подкрылья были покрыты затейливым ситом бледно-коричневых и серебряно-серых линий, которые контрастировали с пестринами цвета красного дерева на темном янтаре их груди. Сжатые лапы сияли на фоне белых пучков нижних кроющих перьев хвоста. Скрюченные пальцы были узловатыми и ребристыми, похожими на золотые гранатки.

Они улетели к югу от реки, и красные куропатки начали перекликаться. Соколы по очереди взмывали, замирали на мгновение, планировали вниз на размашистых кругах. Два раза самец игриво спикировал на самку, почти задел ее, проносясь мимо. Он был легче ее по телосложению, на два или три дюйма короче, с относительно более длинными крыльями и хвостом. У него было изящество и утонченная сила, у нее – мощь и основательность. По мере того как они исчезали в вышине и уносились на юг, перспектива сплющивала их круги в эллипсы, а позже – в прямые линии, расчерчивающие небо туда и обратно. Их курс казался поразительно неизбежным, словно они двигались по невидимым нитям или следовали хорошо знакомому маршруту. Именно эта прекрасная точность, эта предопределенность движения делает наблюдение за сапсанами таким захватывающим.

Теперь самец, набирая высоту, удалялся от самки на восток, а она на кругах уходила на запад и держалась ниже. Между кругами она неподвижно парила на ветру. После очередного захода она повернула и направилась вниз. Было в этом движении что-то сдержанное и угрожающее, и я сразу понял, что она будет пикировать. Она неслась к земле, закручиваясь по спирали, под углом в сорок пять градусов, мерцая в воздухе, плавно и несуетливо, на полусогнутых крыльях. Падая, она медленно провернулась вокруг своей оси и, совершив полный оборот, описала идеальную дугу и перешла в отвесное падение. Произошла легкая заминка, как если бы прорвался непрочный воздушный барьер, и после этого ее падение стало ровным. Теперь ее крылья были отведены вверх и назад, загнуты внутрь; они трепетали, как плавники, и ее обтекаемое тело пронзало воздух. Крылья походили на оперение стрелы, распушившееся вокруг крепкого древка. Она припустилась к земле; рухнула; исчезла.

Минуту спустя она поднялась – невредимая, но без добычи – и полетела на юг. На фоне синего неба, белого облака, синего неба, темных холмов, зеленых полей, коричневых полей она светло мерцала, мрачно сияла, вертелась и падала. И вдруг холодный, перехватывающий дыхание воздух стал совершенно чистым и сладким. Щебет мелких птиц смешался со звонким лаем гончих и гулким топотом преследуемого зайца. Тот промчался через живую изгородь, прыгнул в реку, как комок бурой земли, и поднял брызги. Он переплыл на другой берег и доковылял до укрытия.

На востоке, где по-прежнему кружил самец сапсана, в небе парили еще и чайки, и ржанки, и кроншнепы. Сокол мерцающим пятнышком пропадал над холмами, потом гордо планировал к морю. Встревоженные птицы вернулись на землю, и тогда великий полет окончился.

Я последовал за самкой сапсана и в половине четвертого снова нашел ее. Густые скворечьи тучи выкурили ее с ясеня возле брода, и тогда она низом понеслась над полями, где вовсю работали тракторы, где происходило выкапывание и погрузка сахарной свеклы. На расчищенной земле кормились сотни чаек и чибисов; они поднялись в воздух, и я потерял среди них самку. Десять минут спустя она полетела на северо-восток, на большой высоте миновала реку, чернея на фоне лимонно-желтого неба. Потом отклонилась на восток, взмыла выше и ускорилась, будто приметив добычу.

Гончие узкими тропками идут через холмы домой, охотники устали, помощники разошлись, заяц остался цел и невредим. Долина тонет в тумане, желтое орбитальное кольцо горизонта смыкается над солнечной роговицей[37]. Восточный хребет расцветает пурпуром, потом чахнет, превращается в недружелюбную черноту. Земля выдыхает в холодные сумерки. В лощинах, скрытых от вечерней зари, ложится иней. Совы просыпаются и ухают. Первые звезды повисают на небе, потом летят вниз. Как сокол на присаде, я слушаю тишину и всматриваюсь в ночь.

18 ноября

Утром я шел на восток вдоль морской дамбы, от эстуария к морю. Под высокими облаками вода была бледно-серой и белой. Когда небо прояснилось и выглянуло солнце, вода покрылась морщинами и прожилками. Вдоль линии прилива кормились кулики, чайки и грачи. Кустарники возле дамбы наполнились жаворонками и вьюрковыми птицами. Три пуночки, коричневые и белые, как песок под их ногами, побежали по белой гальке и песку, как кулики, не желая летать. Все же, когда они добежали до темной земли, то сразу со звонкими трелями взлетели. Длинные крылья с белыми полосками вспыхнули в солнечном свете. До земли доносился перезвон их резких чистых голосов.

Все утро у меня было то настороженное, тревожное чувство, которое бывает, когда поблизости сокол. Я чувствовал, что еще немного – и я увижу его; он едва опережал меня во времени и пространстве,