Наутро я расстался с Нэтаки, пожал всем руки и поднялся на борт. Пароход вышел на середину реки, повернул, и мы понеслись вниз по быстрому течению через Шонкинскую косу и по излучине. Старый форт и счастливые дни прошедшего года превратились в воспоминания.

На пароходе было много пассажиров, главным образом золотоискателей из Хелины и Вирджиния-Сити, которые возвращались в Штаты с бо́льшим или меньшим количеством золотого песку.

Они играли в карты и пили, и я в тщетной попытке избавиться от своих мыслей присоединился к их безумной компании. Помню, что проиграл за раз триста долларов и что мне было очень плохо от скверных спиртных напитков. Около Кау-Айленд я чуть не упал за борт. Мы наехали на большое стадо бизонов, плывших через речку, и я попытался, стоя на носу судна, накинуть веревку на огромного старого самца. Петля удачно охватила его голову, но я и три моих помощника не рассчитывали на такой рывок, какой испытали, когда веревка натянулась. Мгновенно ее вырвало у нас из рук. Я потерял равновесие и полетел бы вслед за веревкой в воду, если бы стоявший позади человек не схватил меня за ворот и не оттащил назад.

Каждый вечер мы пришвартовывались к берегу. Когда вошли в Дакоту, стали дуть встречные ветры. В начале октября, когда мы прибыли в Каунсил-Блафс, я с радостью покинул пароход и сел в поезд Тихоокеанской железной дороги. Через несколько дней мы прибыли в маленький город в Новой Англии, где был мой дом.

Я смотрел на город и его жителей новыми глазами. Я был равнодушен к ним. Место было красивое, но все перегороженное заборами, а я целый год прожил там, где оград не знают. Люди здесь в городе были неплохие – но какая узость мысли! Их жеманные и скованные условностями манеры тоже напоминали безобразные заборы, огораживающие здешние фермы. Вот как большинство из жителей меня приветствовали: «А, юноша, значит, ты вернулся домой? Целый год у индейцев прожил? Чудо, что тебя не оскальпировали. Индейцы, я слыхал, ужасный народ. Что ж, погулял, и будет. Я думаю, ты теперь остепенишься и займешься каким‐нибудь делом».

Только с двумя людьми во всем городишке можно было говорить о том, что я видел и делал, так как только они смогли понять меня. Один из них был бедным маляром, с которым порядочные люди не общались, так как он не посещал церковь, а иногда среди бела дня заходил в бар. Другой держал бакалейную лавку. Оба они охотились на лисиц и куропаток и любили жизнь в диких местах. Вечерами я долго сидел с ними у печки в лавке, после того как степенные деревенские люди укладывались спать, и рассказывал об обширных прериях и горах, о диких животных и краснокожих. Воображение рисовало моим новым друзьям эту чудесную страну и свободную жизнь в ней, и они вскакивали от волнения и шагали по комнате, вздыхая и потирая руки. Им хотелось увидеть, испытать то, что видел и пережил я, но они увязли в колее, не имея возможности оставить дом, жену, детей. Я жалел их.

Но даже им я ничего не говорил еще об одной ниточке, которая привязывала меня к солнечной стране индейцев. Не было ни минуты, когда бы я не думал о Нэтаки и той несправедливости, которую совершил по отношению к ней. За несколько тысяч миль, разделяющих нас, я видел ее мысленным взором, видел, как она с безучастным видом помогает матери в разных домашних делах в палатке; больше не слышно ее звонкого, открытого, заразительного смеха, а выражение глаз далеко не счастливое. Так я видел ее в воображении днем, а по ночам – во сне. Я просыпался, зная, что только что говорил с женой на языке черноногих и пытался оправдаться перед ней.

Дни проходили убийственно однообразно в постоянных спорах с родными. Слава богу, с матерью спорить не приходилось; думаю, она сочувствовала мне. Но были еще дяди и тети, а также старые друзья моего давно умершего отца. Все они, конечно, имели самые лучшие намерения и считали своей обязанностью давать мне советы и заботиться о моем будущем. С самого начала мы с родичами заняли противоположные позиции. Первым делом меня притянули к ответу в связи с отказом посещать церковь. Посещать церковь! Слушать проповеди о предопределении и о геенне огненной, уготованной всем, кто уклонится от трудного, но праведного пути, – я уже в такое не верил. Год, проведенный с матерью-природой, и обильный досуг для размышлений научили меня многому. Не проходило дня, чтобы кто‐нибудь из родных не прочитал мне нотацию за то, например, что я выпил невинный стаканчик пива с каким‐нибудь траппером или проводником из Северных лесов. В любом из этих простых лесных жителей было больше настоящей человеческой душевности, больше широты взглядов, чем в сердцах всех моих воспитателей.

Наискосок от нас через дорогу жил добрый старый член методистской общины. У него была привычка по воскресеньям забираться в мансарду и молиться. В летний день, когда окна бывали открыты, я часами слышал, как он молит Бога простить ему многие тяжкие грехи и даровать скромное местечко в райских кущах. Он частенько приходил ко мне и уговаривал изменить образ жизни. Изменить образ жизни! Интересно, думал я, почему все так обо мне беспокоятся? Разве этот человек счастлив? Нет, он живет в вечном страхе перед мстительным Богом. А я лишь был ласков с «паршивыми овцами», жаждущими услышать доброе слово, я заходил в бар отеля среди бела дня и чокался с ними. По моему мнению, в этом не было греха. Но глубоко в сердце я носил большую тяжесть. Но одно зло я совершил, большое зло. Что теперь будет с Нэтаки?

И вот настал вечер, когда все «доброжелатели» собрались у нас дома. Они решили, что я должен купить дело уходящего на покой купца, который за сорок или пятьдесят лет скопил небольшое состояние. Это была последняя капля. Я восстал и попытался высказать родным, что я думаю о том ограниченном существовании, которое они ведут. Но не нашел слов и, схватив шляпу, выбежал из дома. Я вернулся уже после полуночи, но мать ждала меня. Мы сели у камина и поговорили обо всем. Я напомнил