Вот вьючный конь оступился и сразу же по шею оказался в трясинном окне. Он отчаянно взбивал темную жижу ногами. И никто не мог помочь ему сбросить тяжеленные вьюки, выбраться из пучины, втягивающей свою добычу медленно и беспощадно. Багно…

Конь, чуя свою гибель, подал истошно-пронзительный прощально-призывной глас. В его выпученных темно-фиолетовых глазах стоял ужас. Но не было такой силы, которая бы могла вырвать его из этой провальной хляби. Люди стояли, понурив головы. Еще минута – и чубатая голова скрылась под враз сошедшейся ряской. Лишь воздушные пузыри, вырвавшиеся из конской груди, слегка всколыхнули ее. Багно… И люди осторожно пошли дальше, стараясь не оступиться.

Буреломные стволы, словно шлагбаумы, перекрывали им путь то тут, то там.

Никто из бойцов лейтенанта Черкашина, равно как и он сам, не знал и не умел, как ходить по болотам. В РККА их этому не учили, да и зачем учить, если армия предназначена воевать на полях и в лесах, в городских улицах, в худшем случае – в горах? Но не в болотах же! Упаси господи! Не может и не должно быть болото полем боя. Но война показала – может!

Болота Беловежской Пущи простирались порой на десятки километров, источая всякую летучую кровососущую тварь, выпуская пузыри сероводорода и пряный смрад, туманил разум. Здешние люди, полещуки, владели этим непростым умением ходить по трясине в специальных плетеных чунях-болотках, они знали, куда можно ступать, как шагать, где замереть-остановиться, а где перепрыгнуть с кочки на кочку, балансируя жердью. Но равнинные люди, тем паче горожане или горцы, или дети пустынь, какими были узбеки-новобранцы, весьма рисковали в этих коварных, мягко-провальных местах с их обманными мхами, подгнившими гатями, плотно заросшим аиром и сабельником озерцами.

Сухие елки торчали из густой зеленой ряски, словно селедочные скелеты.

Первым провалился в трясину сам командир взвода. Как будто показывал пример, как надо выкарабкиваться из болотной западни. Он ухнул сразу по грудь, все железо, навешанное на ремне и за спиной, неумолимо потянуло вниз. Он ухватился за лежавший перед ним ствол сломанной березы, но от ствола осталась только берестяная оболочка, и удержаться было совершенно не на чем. Шагавший за ним Понятовский протянул ему шест, которым он пробовал путь впереди себя. Лейтенант вцепился в дрын, как всякий утопающий хватается за соломинку – преотчаянно-крепко, подавив невольный вскрик. Понятовский никак не ожидал такой сильной хватки и сам едва не свалился в темно-бурую воду, густо затянутую ряской. Однако удержался и позвал на помощь командира отделения. Вдвоем им удалось извлечь взводного по пояс. Выбираться дальше мешали намокшие сапоги. Трясина держала их мертвой хваткой, и Черкашин хотел уже вытащить из голенищ ноги, но тут подоспели еще двое стрелков, и всем миром вытащили матерящегося от испуга и злости лейтенанта.

– Вот так делать никогда не надо! – прокомментировал он собственную оплошность. – Иначе хана, Гриня, в гроб могила три креста! Шагать только попарно и с шестами в руках. Как канатоходцы в цирке.

Местность здесь не столько пересеченная, сколько иссеченная ручьями и речушками. Лесистые взгорбья и заболоченные низины. Перед вступлением в зону болот пришлось оставить повозки, станковые пулеметы и даже ротные минометы, тяжелое железо которых до той поры тащили на плечах и на взгорбках. Несли только раненых командиров на самодельных носилках, несмотря на их уговоры – бросить их, пристрелить. Понимали они, что такое – нести тяжести через трясину, которая с каждым километром становилась все жиже, все провальнее, все опасней.

К ночи, когда совсем стемнело, шагать по трясине и вовсе сделалось невозможно. Стали готовиться на ночлег. Но как ночевать посреди болотного моря? Кто-то выбрал кочки посуше. Но сухих местечек было очень немного. Тогда стали валить деревья, укладывать их, как гати. На них и ложились. Но под тяжестью многих тел поваленные стволы проседали и болотная вода подбиралась к телам спящих. Бойцы поднимались, кляли болота и шли валить новые ели. Другие из ремней и шинелей делали подобия гамаков, подвешивая их к торчащим из влажного мха стволам. Но такие «гамаки» держались плохо, ремни то и дело расходились, и ночлежник падал на мокрую землю. Некоторые просто пристегивали себя ремнями к деревьям и висели на них, как электрики на столбах, и, конечно же, не спали, а дремали, обхватив руками-ногами колкий ствол – какой уж тут сон в таком подвешенном положении!

Лес был полон мириад голодных насекомых, полон жизни – летучей, ползучей, кусучей.

Пуща сходилась вокруг людей со всеми своими жалами, хелицерами, клыками, рогами… Комары забирались в петли пуговиц, под оправу очков, они готовы были всадить свои жала под ногти, в дырки шнурков, в ноздри, в усы, в уши. Лезли под воротнички, забивались под веки… О, кровососы праздновали сегодня свою Варфоломеевскую ночь. А люди отчаянно отмахивались ветками, отбивались, шлепая себя ладонями, поплясывали, ежились и проклинали назойливое комариное племя.

Комдиву и начальнику штаба постелили на высокой охапке нарубленного лапника. Ложе удалось на славу – мягкое, пахучее, а главное, почти сухое, без вездесущей болотной сырости. Завернувшись в шинель с головой, что, впрочем, мало спасало от настырного гнуса, Васильцов, измученный боевым днем и лесным переходом, уснул мгновенно, привалившись спиной к спине Потапова. Начальник охраны штаба старший лейтенант Ибрагимов накрыл их брезентовыми плащ-накидками, и оба командира ни дернулись, не вздрогнули до утра.

Васильцову перед пробуждением приснился прекрасный сон: дуга Струве, кони на выпасе, ласковое солнце и покорная женщина в его объятиях… Неужели все это было, и было так недавно?

Ника Мезенцева прибилась к медсанбату, где было несколько женщин во главе с военврачом 3-го ранга, стройной красавицей Полиной Юшутиной. Санбат шел позади всех «отступантов», подбирая тех, кого покидали силы. Их укладывали на широкие волокуши из еловых лап, связанных брезентовыми лентами. Поначалу нелегкий груз тащили медсанбатовские кони, а когда пошли болота, коней выпрягли, и тянули уже люди, бойцы, меняясь через каждые полчаса. По болотной мокроте тащить было легче, чем посуху, но при этом подмокали раненые. Самых беспомощных заворачивали в брезенты, в плащ-накидки, в плащ-палатки. Ника с первых же километров нечаянно утопила свой теодолит: провалилась в трясину, и, чтобы не затянуло в зыбкую глубину, пришлось сбросить рюкзак с инструментом. И теперь она прикидывала, сколько у нее будут вычитать из зарплаты, чтобы покрыть стоимость дорогой оптики. В отличие от многих, она не сомневалась, что болота, а вместе с ними и Пуща скоро закончатся, они выйдут к своим, и она уедет в Ленинград. А пока она с замиранием сердца озирала заросли посреди трясины. Нечто подобное она видела только в сибирской тайболе.

В этом царстве деревьев и растений текла и творилась совсем иная жизнь, чем в мире людей. Она была всецело подчинена кружению Земли вокруг Солнца со всеми своими веснами, зимами, летами, со всеми своими закатами и рассветами. Это был ТОТ свет, пробивавшийся сквозь листья и иглы деревьев. Да это был мир иной – подземный, перевитый корнями деревьев, кустарников, трав и ходами земляных тварей… И никто из людей, случайно попавших сюда, не задумывался о сокровенной связи паутинки на ветвях с сеткой ряски