Ещё жила Ожешкова,
Ещё жил Прус,
Ещё жил Сенкевич,
Ещё помню прекрасно,
Как переводил на другую сторону улицы
Слепого Тетмайера.
Ещё помню керосиновые лампы,
И газовые лампы,
И первые телефоны,
И первый автомобиль,
И первые лампочки,
И первый кинематограф,
И катастрофу «Титаника»,
И конки.
Каштаны цвели не так, как теперь,
По-другому пахли берёзы.
Люблю то время,
В начале которого…
В начале которого…
Это было моё сакральное
«В начале»,
Моё библейское
«В начале»,
Моё
«В начале»,
Которое минуло
И никогда уже не вернулось к жизни.
Хотел бы ли я в то время вернуться?
Может, да… Может, нет…
А впрочем…
В утраченный рай
Нельзя возвращаться,
Особенно если ты не уверен,
Что он был действительно раем.
А я в этом совсем не уверен.
Песнь о Божьих Часах
1
И вновь я блуждаю в мыслях
По ласточкиным просторам,
Куда ведёт меня память
Ненасытного прошлого,
Указываю тебе рукой на кресло пустое
У моего стола.
– Садись, родная…
Мне надо ещё с тобою
Поговорить о разных делах,
О которых не успел тебе рассказать.
Мне надо ещё дать новые имена
Всем минувшим событиям,
Даже малозначительным,
Даже самым ничтожным,
Даже едва заметным,
И даже пылинкам летучим,
Чтобы вернуть к жизни
Их существованье.
А может, тебя уже ничего не интересует?
Ведь ты всё уже знаешь —
Все события, чувства.
Ведь ты знаешь их имена…
Но я наперекор этим разумным вопросам
Всё указываю тебе рукой на кресло пустое
У моего стола…
Мне надо ещё тебе столько всего сказать!..
Садись, родная…
2
Ночь.
Помню полёт журавлей над заливом на Капри,
Их курлыканье,
Тихое веянье ветра,
Ласкавшего твои волосы.
Вижу тебя ещё более ясно,
Чем тогда, когда, взяв меня за руку,
Ты сказала:
– Напиши что-нибудь об этих пролетающих журавлях…
Не написал.
А теперь мне трудно об этом писать:
Безжалостные слова,
Словно слёзы,
Заслоняют мне вид
На этот залив,
На косяк пролетающих журавлей
И на твои волосы,
Ласкаемые ветерком.
Ведь я хочу видеть тебя ясно,
Всё яснее…
Яснее…
А слово – только завеса.
Как сумерки.
Оно непрозрачно.
Затуманено.
Слово – это окно, по которому быстро стекают
Струйки осенних дождей.
3
Никогда уже больше не будем мы вместе
В Ассизи.
Никогда уже больше не будем мы вместе
На Риальто
И не будем уже смотреть
На плывущие по каналу
Гондолы.
Никогда уже больше не будем мы вместе
Собирать раковины в Монделло.
Никогда уже больше…
Never more…
Каждое знание горько.
Для того ли я мучился целую жизнь,
Чтобы в конце поверить в эту простую истину,
В существованье которой никогда я не сомневался?
Never more…
4
Между страницами Библии
Я нашёл засушенный лист акантуса,
Подобранный мною на Пинчо[5]
В час нашей вечерней прогулки.
Я бережно Книгу закрыл.
Из неё струится источник нашей любви
И задумчивость на твоём лице,
Которую я заметил вечером На Пинчо.
Ещё одно библейское воспоминание о тебе.
Прекрасное, как лист акантуса…
5
Неправда,
Что время – милостивый целитель.
Оно не смягчает и не исцеляет боль.
Я стараюсь лишь обезболить
Чувство сиротства,
Которое мучит сильнее
Самой этой боли.
Сижу жарким вечером
Под любимой липой
И размышляю над временем,
Над большим разочарованием.
Ангел,
Не уходи!
Ангел, останься со мною
В моём неизлечимом разочаровании!
Ведь я должен как-нибудь уместиться
В тесном пространстве
Этого немилосердного вечера.
6
Большие здесь перемены.
Очень большие.
И прежде всего здесь нет тебя.
Вернее, ты всё же есть.
Но люди тебя не видят.
Только я тебя вижу.
Я в парке сижу на пустой скамейке,
А прохожие останавливаются, удивляясь,
Что я с кем-то оживлённо веду беседу.
Думают:
«Ненормальный…»
Ну и пусть себе думают.
Они ещё и не знают,
Что можно беседовать
С любимым молчанием.
Я закрываю глаза.
Слышу фразы
Из Моцарта,
Бетховена
И Шопена.
Твоих любимых композиторов.
Это музыка,
В которой я так нуждаюсь!
Вьюнки созвучий,
Кусты созвучий,
Деревья созвучий,
Сады созвучий.
Длинные предвечерние тени
Шуршат, как осенние листья.
Я узнаю твои шаги.
Это ты.
Это ты,
Моё возлюбленное молчание.
7
За окном сонно качаются тополя.
Вечером,
Когда между Богом и мною
Сокращается расстоянье,
