– Это што? – спросил он, подняв вышиванье за уголок над собой, как кусок гнилой картонки.

– Ничего, – Норкин попытался выхватить женщину с младенцем.

– Это ты, что ли, так? – Дятлов далеко вытянул руку, вгляделся в рисунок и заржал. – Ничё се.

– Верни, сука, – прошипел Норкин.

– Да чё ты!.. – продолжал хохотать гость. – Нормально так.

Василий выдернул наконец своё тканевое достояние из варварских рук:

– Хрен кукурузный, – просвистел он сквозь зубы.

После молчания Дятлов заметил, бросив взгляд на бутылку:

– Кончилась, сволочь.

Похлопали по карманам, прояснили общее безденежье.

– А давай мы эту твою из ниток Маруське толкнём? – придумал пьяный Дятлов.

– Это для дочери…

– Так ты ей ещё забубенишь!

– Да Маруська не возьмёт. Зачем ей?

– Ну вдруг… за бутылку-то?

Два раскаченных тела извлекли вышивку из пялец и спустились на второй этаж. На писк звонка из дверей вынырнула облепленная картофельным запахом, растрёпанная домашней жизнью женщина в линялом платье.

– Маруська, ребёнка хочешь? – с порога в карьер шатнулся Дятлов.

– Вы что! – расстроилась Маруська из-за грубого копошения в её мечте. – Полдень ещё только, а вы уже как нелюди…

Норкин перестал слышать в себе лето, и теперь, когда он почувствовал, что растолкал чужое горе, к пьяной пустоте примешался стыд.

– На вот, – запихнул он неоконченную вышивку в белые руки. – Это тебе.

Маруська развернула ткань, и от растерянности у неё набились слёзы в глаза.

– Что это?

– Это твой ребёнок, – смешавшись, бухнул Норкин, разворачиваясь для подъёма домой.

– Это что? – растерянно повторила женщина, и несколько слезинок спрыгнули на ткань.

– Да чего ревёшь-то? – сказал Дятлов. – Это вон Васька всё – сам. Чтоб у тебя всё хорошо было.

Маруся продолжала непонимающе молчать.

– Пошли, – потянул Василий напарника за собой.

– А отблагодарить-то? – пробурчал Дятлов.

– Пошли, тебе говорят…

Когда они поднялись в однопалубный корабль, Норкину стало так горько и печально, что он вытолкал Дятлова за дверь и, рухнув в кресло, заплакал, размазывая кулаком слёзы по щекам.

Румяная осень бледнела с каждым днём. Наплывали туманы. Наскакивали дожди, сбивали цветные рюши с пышного платья природы. Обшитые белым инеем, трепетали на ветру сердца осин. У окон дежурила сонная тишина, прикрытая телевизионным бормотаньем. Он вышил картину заново, но дочь в выходные не приехала. У неё засопливели дети. Потом всей семьёй ездили на рынок пополнять запасы. Потом старшему строгали какую-то декоративную доску на труды. Потом сломалась машина. Потом Василий перестал спрашивать и спрятал пакет с нитками в дальний угол шкафа.

Он просыпался в девять, плёлся на кухню, заваривал чай, ходил на вызовы и ждал выходных.

Однажды, когда снежная мошкара облепила деревья у дома, Норкин распахнул дверь и обнаружил за ней Марусю. Она изменилась: как будто подступившая зима выбелила её картофельную кожу, присыпала серебром серый взгляд и как-то её всю подсветила изнутри. Она протянула ему два больших чёрных пакета и выдохнула:

– Сбылось, Василий Иванович.

Василий посмотрел на неё непонимающе.

– Уж не знаю, как это так, может, это и не вы, конечно… Но мы пять лет пытались, не получалось. И вот…

– Чего?

– Чудо, наверное, не знаю…

– Беременна, что ли?

– Ага. Это из-за вас? – она опять протянула ему пакеты.

– Да ну… – он почесал затылок. – Ты извини, что тогда так…

– Это всё-таки вы! Берите, устала держать уже, – Маруся поставила пакеты к его ногам.

– Это что?

– Всякое там, отблагодарить. Спасибо вам, Василий Иванович.

Он долго сидел в задумчивости на кухне, наблюдая за мелким снегом. На столе громоздились две бутылки коньяка, колба́сы, сырные треугольники, банки красной икры, конфеты, консервы, чай. И новый шитьевой набор.

Для осмысления произошедшего был вызван Дятлов. Дятлов ел икру ложкой, пил коньяк полустаканами и прицокивал языком.

– Вот баба уверовала… Соображения, как у капусты! – качал головой Норкин.

– Ёбан-бобан, – кивал собутыльник.

Открыли банку с соленьями.

– Домашнее, – сказал Дятлов.

– А вдруг правда? – подумал Норкин. – Вдруг, правда, сбылось…

– Да ну тебя, – махнул рукой Дятлов и хрустнул огурцом.

– А вдруг. Давай проверим. Ты чего-нибудь загадай, а я вышью. Ну так… в общих чертах. По-быстрому.

– А давай нашу! – расхохотался Дятлов.

Василий раскопал в шкафу пяльца и за пятнадцать минут на краешке, оставшемся от второй матери и младенца, сообразил что-то, отдалённо напоминавшее бутылку. На всякий случай добавили прямое указание косыми стежками (“ВОДКА”).

Через полчаса опять загудел звонок. На пороге стоял Марусин дрыщ.

– Василий, меня жена отговаривала… Но я подумал: чем чёрт не шутит. Может, вы нам ещё колясочку вышьете двойную? А то фиг найдёшь у нас.

Дятлов высунулся из-за двери:

– А благодарность?

– Так не постоим, – обрадовался проситель. – Сейчас, – он перескоком через ступеньку направился вниз и скоро вернулся с двумя бутылками. – Вот!

Затворив дверь, поставили бутылки на стол и сели друг напротив друга.

– Однако… – сказал Дятлов.

– Ты… – протянул Норкин – никому не говори только.

– Совпадения же… – протянул Дятлов.

Утром у дверей образовалась Лидия Григорьевна, припорошенная пудрой времени. Сверкая чёрными глазами, она гаркнула, как ворон, и стукнула об пол тростью для убедительности:

– Молодости!

Василий соседки побаивался и от замешательства, не спросив, плеснул ей и себе коньяка. Лидия Григорьевна рюмку опрокинула, вавилонская башня причёски на её голове качнулась от удовольствия.

– Сделаешь? – нетерпеливо спросила она.

– Как же я вам сделаю “молодость”? – удивился Норкин. – Это же не коляска. Это не получится.

– А вот! – Лидия Григорьевна полезла в карман чёрного пальто, похожего на воронье оперение, и вытащила аккуратно сложенную вчетверо бумагу.

Это была схема вышивки с черноволосой красавицей.

– Один в один я пятьдесят лет назад, – объяснила старуха.

– Не получится, – отрезал Василий.

Тогда гостья вытащила из другого кармана бумажный свёрток:

– На.

– Что это? – насторожился Норкин.

– Десять пенсий.

– Да хоть двадцать, Лидия Григорьевна. Молодость не сбудется.

– А ты вышей, а остальное уж моё дело. Вышить-то можешь?

– Вышить я могу, но говорю вам – вы не сможете помолодеть на пятьдесят лет. Так не бывает.

– Я знаю, – кивнула упорная старуха.

– Ну а зачем тогда?

– Это с запасом. Хоть бы десяток сбросить. Думаешь, я ради красоты? Да бог с ней. Спина болит. Так, будто в меня гвозди забивают, как в крышку гроба. Вышей, Василий! Ну что тебе?

Василий растрогался:

– Ладно. Но деньги вы заберите… не надо мне.

На двух матерях с младенцами Норкин руку набил, но черноволосая красавица была большая – сидеть не меньше недели. Да так ему жалко стало старуху, что тут же он сомкнул пяльца на белой ткани и крестик за крестиком стал выводить портрет. В конце концов, раз ей так легче… Молодость, ясен пень, не сбудется. Но что есть возраст, как не вера в него? Он вышивал и вышивал. Казалось, что не нитка вдета в иголку, а накопившаяся в Василии нежность.

Приходили другие соседи, малознакомые. Одни просили машину, другие – найти кота. Машину Василий отверг по причине поверхностности желания. А на кота согласился.

Хоть и не верил в спасение кота посредством его вышивания, чтобы успокоить хозяев, Василий на всякий случай записал в блокнот окрас и кличку и, поскольку кот мог замёрзнуть в зимнем дворе, сразу вышил его по “бутылочной технологии”, то есть как попало, на глаз, и подписал стежками: “Кот Арсений”.

После засел за заказ Лидии Григорьевны. Ему снилось, как в старушкину спину вбивают гвозди, и он просыпался среди холодного рассвета, включал настольную лампу и складывал чёрную нитку пополам.

Когда снова вышел из квартиры, обнаружил на лестничной клетке очередь смущённых людей, которые сказали, что ждали начала его рабочего дня.

– Я ещё утром поняла, что ты закончил, – сказала соседка, принимая готовую работу. – Проснулась и не болит почти. Последние недели так болело, хоть вой. Да что сделаешь, когда старость. А сегодня, будто снег в душе включили – всю боль заложил.

Норкин выпил чаю в гостях, ещё раз отказался от денег, но от продуктов и бутылки отказываться не стал. И, вернувшись в свой подъезд, обнаружил, что очередь удлинилась.

– Можно? – спросил его робкий голос.

– Заходите, – коротко кивнул Норкин с врачевательным видом.

Просили вещей самых обычных и самых невероятных. Просили собственной зарплаты, которую задерживали, просили выиграть тяжбу с тёткой о наследстве, опять просили найти кота, так как первый кот, Арсений, обнаружился в подвале