нечто, чего мы хотели бы по возможности избежать, но люди с врожденной нечувствительностью к боли умирают очень молодыми, потому что они прокусывают себе губы, обвариваются кипящим кофе, который пьют без малейших колебаний; они не меняют позы, когда сидят, и оттого страдают от хронического воспаления суставов, тогда как обычно ощущение боли побуждает человека постоянно ерзать, чтобы восстановить кровообращение. Поэтому поначалу можно подумать, будто это чудесно – никогда не чувствовать боли, но на самом деле это окажется проклятием. И я подозреваю, что это может относиться и к некоторым неприятным эмоциям. Тревожность, которая в высоких дозах может быть инвалидизирующей, в малых дозах побуждает нас заканчивать работу, убегать от надвигающейся бури, дописывать статьи вовремя, готовиться к лекции или мероприятию. Грусть, которая в крайней форме может привести к инвалидизирующей депрессии, в более слабых проявлениях позволяет нам ценить своих детей и партнеров и избегать тех потерь, за которые грусть служит своего рода внутренним наказанием. И многие психические расстройства могут, подобно хронической боли, являться избытком негативной реакции, которая, будучи лучше скорректирована событиями внешней среды, необходима для человеческого процветания.
РД: Думаешь, эволюционная психология может объяснить даже то, почему некоторые вещи нам трудно понять? Многие считают, что дарвинизм трудно понять, и почти всем трудно понять квантовую физику. Ты можешь предложить некий эволюционный взгляд на то, почему нам бывает трудно понять что-либо?
СП: Ну, нет гарантии, что наш ум, по крайней мере, интуитивно, разберется в явлениях таких временных и пространственных масштабов, которые резко отличаются от нашего собственного опыта: сотни миллионов лет, миллиарды световых лет, ангстремы, где, по словам наших лучших ученых, законы реальности работают совсем не так, как в масштабах, в которых мы привыкли мыслить. И поэтому дисциплины типа квантовой механики, и эволюционной биологии, и космологии, и теории относительности, и даже нейробиологии могут глубоко озадачивать. На самом деле большая часть научного просвещения состоит не столько из наполнения умов детей новой информацией, сколько из антивирусной обработки той информации, которую они приносят в класс просто в силу того, что они – человеки. Обо всем этом очень трудно думать.
РД: Даже о ньютоновской физике.
СП: Даже о ньютоновской физике, например, что тело, предоставленное само себе…
РД: …будет продолжать двигаться бесконечно. Да, это очень контринтуитивно. И это предполагает, если ты прав насчет эволюционной психологии, что мы рождаемся на свет с интуитивным представлением о физике, с доньютоновским представлением. Я хочу сказать – вещи останавливаются, а не движутся бесконечно. Мы понимаем вещи, движущиеся на относительно низких скоростях, а не на околосветовой скорости, вот почему мы не в силах понять Эйнштейна без специальной подготовки.
СП: Для всего этого у нас есть обходные маневры. Просвещение по большей части из этого и состоит, то есть из установления аналогий, которые затем избирательно применяются, позволяя понять нечто вовсе незнакомое в намного более знакомых категориях. И ты представляешь себе эволюцию как разведение голубей, только повторенное сотни тысяч раз. Или меняешь свои интуитивные представления о физике, пытаясь вообразить себе, каково это – ехать вдоль луча света. Может быть, даже в конечном итоге существуют области, которые так и останутся непонятными, из-за того, как работает наше сознание, например, почему упорядоченные нервные импульсы в мозгу как-то ощущаются обладателем этого мозга.
Вполне возможно, что в областях, где философы на протяжении тысячелетий ходят кругами, в областях, где всякое возможное решение выглядит глубоко неудовлетворительным, хотя все явления уже приняты во внимание, – там мы сталкиваемся с ограничениями того, что наше собственное сознание считает интуитивным.
РД: Если бы наши предки имели привычку путешествовать со скоростью света, Эйнштейн был бы общепонятен. Если бы наши предки были размером с нейтрино, квантовая физика была бы общепонятна. Но мы живем в срединном мире между этими двумя крайностями, и поэтому наше понимание ограничивается вещами на этом уровне.
СП: И у нас есть способы анализировать реальность, которые очень легко применить неправильно, например, представление о том, что у эволюции должна быть цель, так же, как цель есть у нас.
РД: Потому что цель настолько характерна для нашей человеческой и общественной жизни.
СП: Разумеется, мы используем это понятие для осмысления поведения друг друга. “Почему Джон сел на автобус?”. Не потому, что его туда затащил какой-то большой магнит. А потому, что он хотел куда-то доехать, он знал, что этот автобус довезет его туда, вот почему он не сел на автобус с чуть-чуть отличающимся номером. Этот вид объяснений необходим в нашей здравомыслящей социальной жизни. Когда мы ошибочно применяем его к вопросам типа “Почему существует человек?” или “Почему существует планета Земля?”, мы склонны впадать в заблуждение, и против этой склонности нужен антивирус.
РД: Стив, я очень тебе благодарен. Разговор вышел потрясающий. Большое спасибо.
Древний мозг, новый мозг
Джефф Хокинс – чрезвычайно успешный новатор в мире компьютерных технологий, обративший свое внимание на мозг и то, как он работает, и основавший институт для изучения мозга. Его доклад на конференции Комитета по скептическому расследованию в Лас-Вегасе 2019 года, организованной Центром расследований (Center for Inquiry, CFI), стал сенсацией – не столько пищей для ума, сколько пиром для ума на стероидах. Мне выпала честь получить приглашение написать это предисловие к его книге “Тысяча мозгов”[99].
Не читайте эту книгу на ночь. Не потому, что она страшная. Кошмары от нее вам сниться не будут. Но она настолько пьянит и возбуждает, что превращает ваш ум в кипучий водоворот восхитительно провокативных идей – вам захочется кинуться рассказать это кому-то, вместо того чтобы лечь спать. Жертва этого водоворота как раз и пишет предисловие, и думаю, вам это скоро будет ясно.
Чарльз Дарвин был нетипичным случаем среди ученых, так как он обладал средствами, позволявшими ему работать вне стен университетов и без правительственных грантов на исследования. Джеффу Хокинсу, возможно, не понравится, если его назовут современным эквивалентом ученого-джентльмена из Кремниевой долины, но… в общем, вы поняли параллель.
Мощная идея Дарвина была слишком революционной, чтобы обратить на себя внимание, будучи изложенной в краткой статье, и совместные статьи Дарвина и Уоллеса 1858 года остались фактически проигнорированными. Как говорил сам Дарвин, идею надо было излагать в объеме книги; и, конечно, именно его великая книга год спустя потрясла основания викторианства. Объем книги требуется и для “теории тысячи мозгов” Джеффа Хокинса. Как и для его концепции “систем координат” – “сам акт мышления есть форма движения” – именно! Эти две идеи сами по себе
