выкапывал лунки. И потому у цветов торчали наружу только головы и шеи. Прямо над обугленной землей. Над земной твердью. Цветы посадили совсем недавно, и трех дней не прошло. Они еще и не прижились толком. Торчали, касаясь стеблями обугленной корки, повесив головы, свернув шеи. Стараясь не задеть цветы, мы набрали несколько горстей жженой земли из середины провала и унесли с собой вместо отцова праха. И поставили прах с землей на алтаре в магазине. Думали, теперь при виде отцова праха, при виде нас с матерью люди будут подходить к нам со словами благодарности. Будут встречать нас улыбками, но вышло не совсем так. А скорее иначе. Первые несколько дней после беды люди в самом деле подходили и говорили слова благодарности. А потом перестали. Быстро перестали. Чаще останавливали маму на улице, говорили — вы что же, той ночью всей семьей не спали. Муж твой тогда тоже снобродил. Кабы не снобродил, додумался бы он до такого средства раздобыть солнце. Кабы не снобродил, стал бы он в жир прыгать да огонь зажигать.

А спустя еще две недели и вовсе о нас забыли.

А потом случилось одно небольшое происшествие. Происшествие, о котором я должен вам рассказать. В тот день мама протирала пыль с подношений на алтаре, когда в магазин зашел человек. Седой. Среднего роста. В одной руке чемодан, в другой пакет, на плече сумка. Вошел, чемодан оставил у двери. Поглядел на меня, поставил перед мамой пакет с яйцами, молоком и печеньем. У нас в Гаотяне принято заходить в гости с подарками. Поставил пакет, посмотрел на черную рамку с фотографией отца, ничего не сказал. И целый час молчал. Целый месяц молчал. Целый год, целую вечность молчал. И в конце концов достал из своего чемодана толстую стопку книг. Высоченную стопку книг. «Поцелуи Ленина тверже воды и времени», «Начало шестого течения» «Сын деревни Динчжуан», «Чертовокнижие» и всякие другие. «Годы, дни, месяцы», «Былое Гаотяня». Выложил книги перед моим отцом. Чиркнул спичкой. И поджег. На колени не вставал. И не воскурил перед отцом благовоний.

Просто стоял и смотрел на огонь, на круглое чернобелое лицо моего отца. А когда пламя прогорело и погасло, взглянул на маму и потрепал меня по голове.

— Если не напишу книгу, о которой просил твой отец, не напишу такую книгу, чтобы зимой в ней горел огонь, будто в жаровне, а летом жужжал вентилятор, в Гаотянь больше не вернусь.

Голос его звучал тихо. Холодно и бессильно. Договорив, человек ушел. Подхватил чемодан на колесиках и ушел из нашего дома. Мы с мамой проводили его на улицу. Думали, он пошел на автобусную станцию, чтобы ехать в Пекин. Но в Пекине все еще долго думали, что он сидит в Гаотяне и пишет новую книгу. Вот так и вышло, что он запропастился неведомо куда. Исчез из мира. Пропал без вести, как книги, сгоревшие перед отцом на алтаре. И никто его больше не видел. И вестей о нем не получал. Но до того, как исчезнуть без вести, он успел сказать мне такие слова:

— Сходи на пепелище, Цзюаньцзы там каждый день тебя дожидается.

Я не пошел.

Не поверил, что Цзюаньцзы каждый день дожидается меня у провала. Чего ей меня дожидаться. Какой от меня прок. Но потом не выдержал и все-таки пошел. Хотелось проверить, приходит Цзюаньцзы к обугленному провалу или не приходит.

И что там делает. Был ярмарочный день. Ярмарочный день, и солнце горело, будто костер зимой. Горело ярко, будто солнце. И воздух был чистый, ни пылинки. И улицы полны людей. И залиты солнцем. Дома и стены светились под осенними лучами.

И деревья светились. И двери, и окна, и товары на прилавках. И уличные лотки с овощами, одеждой, метлами, вениками, плугами, боронами и всякой всячиной. И у людей, что толпились на ярмарочной улице, прозрачно светились головы и плечи, точно их вырезали из нефрита или агата. И даже сквозь одежду, сквозь кожу виднелись сердца и кровеносные сосуды. Не зная, чем себя занять, я шагал по улице. Не зная, чем себя занять, вспомнил слова Янь Лянькэ, которые он сказал перед уходом. Не зная, чем себя занять, вспомнил, что деревня Цзюаньцзы находится как раз неподалеку от Восточной горы. И Цзюаньцзы впилась в мое тело горячо и нежно, будто иголка. Впилась в мое сердце. И я решил пойти на пепелище — посмотреть, там ли Цзюаньцзы. Я шагал и летел прямиком к обугленному провалу, словно убегаю из города. Прибежал и застыл в оцепенении. Трава на дороге, по которой отец и другие сноброды катали бочки от западного конца дамбы на гребень горы, выросла по колено высотой. И желтые цветы один за другим тянули головки к небу. И осенние пчелы трудились над ними, жужжали, вздыхали, посмеивались. И пестрый аромат цветов дрожал передо мной тонким шелком, переливался золотом, светился нежным румянцем. Я пробрел через цветочное благоухание к провалу, и Цзюаньцзы там не было. Но при виде черного провала с обугленной землей я остолбенел, словно Цзюаньцзы бросилась мне в объятия. Потому что все цветы в лунках под обожженной коркой прижились. Прежде редкие и одинокие, теперь они росли густо, один к другому. И черная, обугленная земля скрылась под цветочным ковром. Пламенно-красные, пламенно-желтые хризантемы цвели в провале всеми своими цветками, лепестками и соцветиями. И аромат висел так густо, что ветер не мог стронуть его с места. И осенние пчелы с осенними бабочками трудились и танцевали над цветами, словно сейчас весна. Бледные тени бабочек, пчел, воробьев и пичужек качались на распустившихся цветах, точно лодочки на воде. Солнце светило так ярко, что я мог разглядеть, как клубится дыхание цветов и птиц, и звук его казался тихим, точно звон иголки, что ударилась о солнечный луч. Но ясным, точно звезды, что мерцают в ночном небе. Похоже на концовку книги Янь Лянькэ про «Годы, дни и месяцы». Да, она самая. А может, не она. Раздумывая, она это или не она, я увидел, как по тропинке с того края провала шагает Цзюаньцзы и несет на коромысле ведра, чтобы полить цветы. Да. Да, точно. Косички и коромысло сверкают на солнце, будто крылья бабочек и стрекоз.

Да, да. Будто крылья бабочек и стрекоз.

Примечания

1

Видимо, имеется в виду уезд Наньчжао городского округа Наньян провинции Хэнань, расположенный на