А потом — перестал хлестать. Замолчал. Упал на землю, точно мешок с мукой. Застыл на секунду и вдруг снова заснул, привалившись к скирде. Как человек, который заворочался в кровати, на секунду проснулся и сразу уснул. Словно те минуты, на которые он вырвался из сна, были всего лишь музыкальным номером в большом концерте. Номер закончился, и дядюшка Чжан вернулся в свой сон. Я перепугался. Перепугался до самого края. Стоял перед ним, словно зритель, которому играют представление. Не верил, что можно так быстро проснуться. Что можно так быстро заснуть. Я попробовал подойти к нему. Толкнул рукой. Будто толкнул каменный столб. Потряс немного. Будто потряс пакет с водой. Его тело заколыхалось под моими руками, но потом снова сделалось обмякшим, как пакет с водой.

— Дядюшка Чжан. Дядюшка Чжан, — громко звал я дядюшку Чжана. Будто звал умеревший труп. Но он дышал. И даже посапывал. — Твоя жена вернулась. Твоя жена вернулась. — Я больше не тряс его и не надеялся, что он проснется. Он умер. Превратился в труп. И я кричал его трупоподобному телу: — Твоя жена вернулась, вернулась со своим мужиком. Ты спишь, а они там куролесят.

И все переменилось.

Все стало другим.

Будто солнце вышло на небо посреди черной ночи.

И кожу дядюшки Чжана обожгло огнем. Его заснувшее в сырой кирпич лицо вдруг дернулось, откликнувшись на мой зов. Он сел, по щеке его пробежала судорога, а лицо сделалось цвета пыльной земли. Глаза с усилием раскрылись. Уставились прямо на меня. Но снова меня не увидели, а увидели только дорогу у меня за спиной. Дорога напоминала реку, что течет откуда-то издалека. Течет издалека и утекает вдаль. Течет с севера на юг, и все звуки на поле обернулись плеском речной воды, бьющейся о берег. Дядюшка Чжан уставил взгляд в северный конец дороги. По этой самой дороге его жена уехала из города. Уехала в Лоян. В Чжэнчжоу. Или еще дальше, в Пекин, в Гуанчжоу. Но главное, что она снова уехала с каким-то деревенским при деньгах.

Уехала в большой мир.

Его взгляд прямо и ровно лежал на дороге, ведущей к большому миру. Он стоял под фонарем, закусив губу. И зубы его скрипели. Словно терлись друг о друга две тяжелые каменные плиты. Звук был иссиня-серым. И ночь сделалась иссиня-серой. И душной. Но в поле еще гуляло немного ветра. Подхваченный ветром запах пшеницы зернышками стучал по кончику носа. Бился в горле. Забирался в легкие, в желудок. По дороге на север проехала машина. Фары ее ножами прорезали темноту. И поехали дальше. Дядюшка Чжан смотрел на свет фар. Смотрел на удаляющуюся машину, и скрип его зубов превращался в скрежет. Иссиня-черный звук цедился сквозь зубы, похожий на зимний иней, что укрывает неопавшие листья.

И покрытые инеем листья закачались на зимних ветвях. Покачались немного, оторвались и закружили в воздухе. Холодные, как его глаза. Как звук, что цедился сквозь его зубы.

Вдруг он встал. Словно промчавшаяся вихрем машина потащила его за собой. Он выпрямился, посмотрел машине вслед. Мускулы на его лице скручивались и оползали вниз. Зубы скрежетали. Он стоял на месте, будто некая сила сейчас взорвется в каждом его суставе. Он молчал. Словно сделался другим человеком. Не тем, который боится, что пшеница сгниет на гумне. Не тем, который боится, что жене будет нечего кушать, когда она вернется. Другим человеком.

Так он постоял. Не глядя на меня. Не глядя на мир. Застыв глазами наискось, будто увидел такое, что мне никак не увидеть. Увидел другой мир и все другое. Другой мир и все другое развернулись у него во сне, в его припадочном сознании. Ясно и четко, как на ладони. Черным по белому, как на блюдечке. И из-за этого самого другого лицо дядюшки Чжана сделалось сизым и пыльным, как земля. На лбу повисли капли пота. Никто не знал, что он увидел в своем новом сне. Кого там встретил. Что развернулось перед его глазами. Он ничего не говорил. Молчал. Скрипел зубами. На шее у него выступила жила, похожая на тонкую извилистую змейку.

Фонарь высветил еще одну жилу.

Словно две тонкие извилистые змейки поползли по шее.

Потом выступила третья жила и четвертая жила, словно три или четыре змейки поползли у него по шее. Он отошел от скирды, шагнул к железной решетке для обмолота. Пнул деревянную лопату, словно пнул ветку на дороге или пучок сухой травы. Теперь он бродил в другом сне. В другом сне, который был совсем не похож на предыдущий. В том другом сне он подошел к железной решетке, наклонился и подобрал с земли кусок арматуры с большой палец толщиной. Взвесил его в руках. Примерился. И широкими шагами зашагал с гумна.

В той арматурине было полных два чи[16]. Она будто с самого сотворения мира лежала там и ждала, когда он ее поднимет. И дождалась. Повинуясь его силе, его рукам, арматурина широкими шагами удалялась к городу, к деревне. Он не пошел домой прежней дорогой. Теперь он шагал в новом сне. Свернул в переулок и двинулся, куда позвал его сон. Я прошел за ним немного. Окликнул несколько раз. Но он не отвечал, и я остановился. Посмотрел, как он уходит в деревню. Как посреди тихой ночи широкими шагами заворачивает за угол и исчезает.

Сам я пошел домой прежней дорогой, пошел домой с севера на юг.

КНИГА ВТОРАЯ

Вторая стража, начало. Птицы носятся туда и сюда

1.(21:00–21:20)

В нашем магазине НОВЫЙ МИР тоже появился сноброд.

Заснобродила мама.

Когда я уходил, она просто спала, уронив голову на плечо, а весь пол перед ней был забросан разноцветной бумагой. На полу под ногами лежали ножнички и ножницы для вырезания. На улице все оставалось по-прежнему. Луна светила чисто и ясно. Фонари светили грязно и желто. Грязная желть сливалась с ясной чистотой, как если бы таз чистой воды смешали с тазом помоев. И чистая вода стала грязной, стала помойной.

Тишина была как в могиле.

Могильная тишина.

К звукам позднего вечера примешивался храп жирной свиньи. Горячий и грязный. Горячий, грязный и липкий. Потный. Потный запах сочился изо всех дверей, изо всех щелей. Выливался на улицу и становился запахом летней ночи.

Окруженные запахом летней ночи, какие то люди уснули