Мода и ее современная аура все изменили, и бывший президент Советского Союза Михаил Горбачев принял участие в туристической рекламной кампании фирмы Louis Vuitton точно так же, как Катрин Денев, Стеффи Граф и Андре Агасси, звезды кино и спорта.

Постер производит довольно странное впечатление: Михаил Горбачев сидит на заднем сиденье лимузина, рядом с ним стоит дорожная сумка знаменитого бренда, а его взгляд устремлен на Берлинскую стену, вдоль которой едет машина. «Он сам предложил позировать на фоне Берлинской стены. Ему хотелось бы, чтобы о нем вспоминали как об одном из тех, кто содействовал ее падению…»[156], – поясняет бизнесмен Арно Лагардер.

«Ментальное усложнение», такое характерное для моды и для тех, кто ее ценит, здесь играет на руку весьма специфическому юмору: довольно необычно представить себе символ обретенной свободы в виде брендовой сумки. И, без сомнения, Арно Лагардер почувствовал намек на смехотворность, так как он добавляет в статье в Paris Match: «Никто не посмел бы попросить его об этом»[157].

Можно задаться вопросом, не призвана ли здесь история встать на службу логотипа, который тем самым лишает ее содержательности и смысла, превращая понятие свободы в обычную возможность приобрести роскошный аксессуар.

Если бы этот процесс еще больше акцентировал этот десимволизирующий сговор между свободой, роскошью и властью, он был бы направлен на отказ от того, что непосредственно не служит силе знаков-объектов. Сумерки падут на Историю, когда государственные деятели захотят быть только большими детьми, играющими со своим собственным образом, и в ней уже будет не различить ничего, кроме того, что пишут в гламурных журналах о знаменитостях…

Мода превращается в насмешку

Иногда в таком контексте происходит некоторое отстранение от своего «я» в том, как оно проявляет себя, и некоторые надевают одежду так, как надели бы на себя театральный костюм. Разворачивается своего рода игра, в которой костюм теряет свое символическое значение и тяготеет к смехотворности. Тот или та, кто ведет себя подобным образом, как бы отстраняется от своего «я», находясь во власти маскарада без связи с собственным глубинным «я», которое, предположительно, находится… где-то в другом месте.

Гийом Эрнер подчеркивает, что сегодня мода склонна к иронии: «Благодаря одежде мы можем надеть костюм и стать кем-то другим, одеться как хиппи и играть на бирже, носить военную форму и участвовать в антивоенной демонстрации, нарядиться в легкомысленную красотку, оставаясь невинной…»[158]

Мы принимаем образ, отстраняясь от связи с самим собой, так же, как в наши дни кутюрье во время своих дефиле представляют модели, абсолютно оторванные от реальности, странные модели, предназначенные не для того, чтобы их носили, а для того, чтобы показать смелость модельера, поразить, даже шокировать. Остальное почти вторично… Не страдаем ли мы своего рода ностальгией?

Потеря связи такого рода, видимо, является способом сохранить в себе сожаление о специфической форме отношений в детстве и верность ей, когда ставка делается не на полюс идентификации, а, скорее, на факт одевания без всяких последствий. Создается впечатление, что мы, прежде всего, стремимся оставаться ребенком, который переодевается в карнавальный костюм, вызывая восхищение у своих родителей и доставляя им удовольствие; оставаться тем или той, кому все позволено.

Этот отрыв от реальности может выглядеть иначе, когда на личном горизонте нет ни одного крупного или мелкого проекта, и тело, возведенное в ранг фетиша, начинает занимать слишком значимое место в психической жизни.

Собственное «я» в тени грандиозного телесного «эго»

Телесное начало, когда оно возведено в ранг фетиша, занимает важное место в психической жизни, и в том случае, когда личные трудности кажутся непереносимыми, может начаться описанный Фрейдом процесс, близкий по своему действию к меланхолии.

Чтобы объяснить некоторые глубокие депрессии, Фрейд выдвинул гипотезу о том, что при потере очень ценного для вас объекта – смерть дорогого вам человека или, например, конец любовной связи – может случиться так, что обычная скорбь, продолжающаяся некоторое время, не прекращается, а продолжается. Все происходит так, как если бы этот объект, покинувший нас, оставил внутри нашего эго нестираемый след в виде своей тени: «Таким образом, тень объекта пала на „я“»[159].

Тем же путем меланхолия моды может привести того или ту, кто может вкладываться в себя исключительно через визуальный образ своего идеализированного, молодого, совершенного и неизменного тела (образ, подпитывающий визуальную сексуальность), к тому, что он или она не сможет расстаться с этим стереотипом.

Он или она оказывается, как мы видели, в состоянии борьбы с функционированием своего фетишизированного тела, на которое возлагались слишком большие надежды, «прежнего» тела, с которым плохо обращались, но которому завидовали, этого внутреннего идола, продолжающего в настоящем оказывать влияние на работу психики в целом. И именно с ним субъект постоянно сравнивает себя, не принимая во внимание ничего другого.

В этом смысле визуальная аутосексуальность, если она полностью доминирует, близка к смертельному нарциссизму, как его описывает Андре Грин: «„Я“ обещает небеса и отпускает земную любовь, где пускает корни жизнь. Оно стало апологией смерти, отвернувшись от Эроса, от любви (замещение) к самому себе, не способной сравниться с Эросом, которым наделяются объекты. В итоге нарциссический оттенок здесь переходит от нарциссизма жизни к нарциссизму смерти»[160].

Такая конфигурация все чаще и чаще встречается у тех, кто одержим телесным инфантилизмом, у новых гибридных модников – молодящихся стариков, которые лишь своим джинсам оставляют возможность казаться изношенными и старыми.

Вот уже несколько лет как метафора, предложенная модой, традиционно направленная на сдвиг во времени с целью возвращения повседневной свободы от нашей ограниченности, как будто теряет организующую ценность наших страхов перед упадком, оставляя простор для зависти и агрессивного противостояния самому себе.

Явный признак того, что нечто в нашем эго, в связи со временем и его течением (взросление и его прерогативы, принятие старости и получение некоторых преимуществ), не получило достаточной поддержки. И перед этим провалом организации символической связи моментов времени, который выводит из игры даже моду, несмотря на то что она флиртует с ним, думая, что избежит его, остается лишь умереть молодым: нет никакого спасения, кроме этого единственного выхода!

Заключение

Последняя мода

Взгляд каждого из нас на время – хотим ли мы остановить его воздействие или уловить его мгновенность – и сложные отношения с ним проявили себя как тайные организаторы движения, способного подтолкнуть нас к желанию быть модным.

Все люди, в той или иной мере, хронопаты, пусть даже это не всегда