Дорога до спальни была размыта в тумане прикосновений, вздохов и поцелуев. Мы падали на кровать, сплетаясь телами, и мир за окном, с его дождем, проблемами и грядущим понедельником, перестал существовать.

Весь стресс последних дней трансформировался в неукротимую жажду жизни, в желание чувствовать, отдавать, брать

Ее тело откликалось на каждое мое прикосновение с поразительной откровенностью. Она стонала, кусала губы, выгибалась, притягивала ближе. Ее ногти оставляли на моей спине тонкие, горячие следы, но эта легкая боль только подстегивала желание, делая его острее.

После мы долго лежали, переплетясь, слушая, как барабанит по подоконнику дождь. Ее голова покоилась у меня на груди, я медленно перебирал ее все еще влажные волосы.

— Спасибо, — прошептала она сонно.

— За что?

— За все. За спасение от бандитов в первый день. За вчерашний кошмар и то чудо, что ты сотворил. За сегодняшнюю рыбу. За то, что ты просто есть.

— Это тебе спасибо, — я поцеловал ее в макушку.

— Мы хорошая команда, — она зевнула, устраиваясь удобнее.

— Лучшая, — согласился я без колебаний.

Она уснула почти мгновенно, убаюканная мерным звуком дождя. А я еще долго лежал без сна, глядя в потолок и думая о странных, непредсказуемых поворотах судьбы.

О том, как обычная рыбалка, которая должна была быть простым отдыхом, превратилась в приключение, изменившее, кажется, всю мою жизнь.

Будильник взорвался… Резкий, пронзительный, безжалостный звук вырвал из объятий Морфея без малейшего предупреждения.

— Нееееет, — простонала Вероника, зарываясь лицом в подушку. — Не может быть уже утро! Мы же только что легли!

— Добро пожаловать в реальность под названием «понедельник», — я потянулся, чувствуя приятную, ноющую усталость во всем теле. — Суровый и беспощадный.

— Можно я умру? Тихонько так, незаметно? А ты скажешь на работе, что я заболела смертельной, но очень симпатичной болезнью?

— Нельзя. Ты мне живой нужна.

Она приоткрыла один сонный глаз.

— Это признание в любви?

— Это констатация факта, — я поцеловал ее в теплый лоб. — Вставай, соня. Душ, кофе, работа.

— Ты бессердечный тиран!

— Я практичный реалист.

Фырк материализовался на тумбочке, с любопытством разглядывая нас.

— О, голубки проснулись! Как спалось после ночных упражнений? Не болит ничего? Особенно спина, двуногий — я видел эти царапины! Впечатляет!

— Фырк!

— Что «Фырк»? Я просто проявляю заботу о твоем здоровье! Ты же лекарь, должен следить за собой!

Мы пошли в душ. Вместе. Что было серьезной стратегической ошибкой — вместо быстрого пятиминутного мытья получилось продолжение ночных ласк, что в итоге привело к катастрофическому опозданию на двадцать минут.

— Это все твоя вина, — заявила Вероника, торопливо вытираясь полотенцем. — Не надо было так соблазнительно намыливать мне спину.

— Это ты первая начала!

— Неправда!

— Правда!

Завтрак был спартанским и стремительным — крепкий кофе и разогретые в микроволновке вчерашние рыбные котлеты. Времени на готовку уже не было.

— Знаешь, — сказала Вероника, дожевывая последнюю котлету на ходу, — я их, наверное, больше никогда не смогу есть. Они всегда будут напоминать мне об этих выходных.

— Плохие воспоминания?

— Нет, — она улыбнулась. — Лучшие. Но слишком, слишком насыщенные.

Я почувствовал неладное еще на подходе к больнице.

Остатки умиротворения после выходных испарились, сменившись ледяной тревогой. Обычно в понедельник утром у входа в приемный покой дежурили две, максимум три машины скорой помощи.

Это была норма — остатки выходных травм, обострения у хроников, последствия воскресного алкоголизма.

Сегодня их было восемь.

Они стояли в беспорядке, брошенные как попало, с все еще мигающими сине-красными огнями, которые беззвучно стробили в утреннем свете.

Это было похоже не на рутинную работу, а на место ликвидации последствий катастрофы. Протокол массового поражения тут же вспыхнул в голове. Авария на трассе? Взрыв газа на заводе? Обрушение дома?

Фырк материализовался на моем плече, его нос-пуговка нервно дергался.

— Ой-ой-ой! Чую запах большой беды! И дезинфекции — очень, очень много дезинфекции! И паники! Паника прямо в воздухе висит, как туман!

Я ускорил шаг, почти побежал. Распахнул тяжелые стеклянные двери приемного покоя.

И замер.

Удар был не физическим, а сенсорным. Стена звука, запаха и вида отбросила меня назад. Это был ад. Чисто медицинский ад.

Коридоры были забиты людьми до отказа. Они сидели на всех доступных поверхностях — на редких стульях, на скамейках, прямо на холодном кафельном полу.

Стояли вдоль стен, обессиленно опираясь друг на друга. Лежали на каталках, установленных в два, а местами и в три ряда, превращая проход в непроходимый лабиринт страдания.

И все они кашляли.

Кашель звучал отовсюду — надсадный, лающий, рвущий горло. Это была какофония агонии.

Детский плач смешивался со стонами взрослых. Кто-то хрипло звал врача. Кто-то тихо молился, перебирая губами. Кто-то просто скулил от боли и бессилия, свернувшись клубком на полу. Медсестры носились между пациентами как обезглавленные курицы — глаза безумные, движения резкие, на грани истерики.

Господи, это же полный коллапс системы. Это не перегрузка, это ее агония. Мы не справляемся. Совсем не справляемся.

— Разумовский! — знакомый, сорванный голос прорезался сквозь какофонию.

Ко мне, расталкивая людей, пробирался Киселев. Игнат Семенович выглядел ужасно — лицо серое, как больничная стена, глаза красные с лопнувшими капиллярами, на подбородке пробивалась двухдневная щетина, а некогда белоснежная рубашка была измята и покрыта какими-то бурыми пятнами.

— Игнат Семенович, — я поймал его за локоть, когда он едва не споткнулся о чью-то вытянутую ногу. — Что происходит? Что за апокалипсис?

— Катастрофа происходит! — он схватил меня за руку мертвой хваткой, его пальцы были ледяными. Он буквально оттащил меня в сторону от основного потока людей, в единственный свободный угол у процедурного кабинета. — Новая волна «стекляшки»! Но это не та, что была месяц назад! Это какой-то другой штамм, мутант, дьявол во плоти!

«Стекляшка» — местное, народное название острой респираторной инфекции, которая периодически накрывала город. Получила она его из-за характерного кашля — сухого, лающего, невероятно болезненного, как будто горло изнутри царапают осколки битого стекла.

— В чем разница? — спросил я, уже мысленно переключаясь в кризисный режим работы.

— Эта — в десять раз злее! — выдохнул он, и его дыхание пахло застарелым кофе и тревогой. — Заболеваемость выросла экспоненциально! За эти выходные поступило больше трехсот человек! Симптомы тяжелее — у трети пневмония с первого дня! Дыхательная недостаточность развивается молниеносно! Люди синеют на