Во множестве своих обязанностей, опутавших меня требовательностью своих взаимосвязей — когда одно порождает другое, и когда это другое, ещё не успев завершиться, вызывает целую лавину, каждое событие в которой требует внимания и моего решения…

Теряя терпение и силы в непрерывной их череде, прикрываю я на мгновенье глаза — и сразу окунаюсь в глухой зеленоватый сумрак, и ладони мои ощущают шершавый, ещё не заполированный моими мозолями, черенок лопаты… И благостный покой и умиротворение наполняет меня, невыразимое словами ощущение приобщения к чему-то невероятно могучему вечному, холодом восторга ожигает мне кожу, волной прокатываясь по телу… И вновь готов я к суматошному этому темпу, приобщившись на мгновенье к источнику жизненной силы, получив от него заряд энергии, и теперь без труда смиряюсь я с потерями и неудачами…

В какой мир мне удаётся прятаться, успокаиваясь, набираясь сил и терпения? Иной раз меня начинает пугать эта, возникшая столь внезапно у меня способность скрываться в странном своём мирке и привычка стремиться всё объяснить, выискивая запутанные связи.

Иногда я со страхом начинаю чувствовать, что где-то во мне открывается вход в другой мир и мне нравится он, всё чаще я ухожу в него, и всё меньше мне хочется из него возвращаться.

А может я учусь наблюдать реальность со стороны? Но овладевает мною сомнение в том, что же такое реальность? Где она, здесь в мире суеты и забот, или там во вселенной покоя и умиротворения? Что бы увидеть что-то огромное необходимо отойти подальше, может я учусь отходить подальше? Что бы увидать громадность и беспредельность мира, ощутить его единство?

Суета повседневных забот, отвлекает нас и, попав под их гипноз, часто мы перестаём ощущать мир как единое целое.

Наверное, именно для того, что бы не утратить это чувство связи с миром, бросали все свои наши предки и совершали паломничество к древним святыням. Когда, оторвавшись от привычного, выйдя за пределы выработанных за много лет привычек, неторопливо брели они босиком по ласковой, прогретой солнцем, траве малонаезженных просёлков с мыслью о приобщении к вечному непреходящему. Когда под оглушительный стрекот сверчков сидели в прозрачной синеве летних сумерек, у пощёлкивающего изредка искрами небольшого костра, вслушиваясь в успокоительный клокот кипящего кулеша, и тихо беседовали, надолго замолкая… А мир, всей непривычной безмерностью своей окружал их, он входил в души их проникая всё глубже и глубже. Темно синий купол его укрывал их и шептал ветром каждому на ухо свои тайны, и далёким колокольным звоном объяснялся им в любви…

И спадала с их глаз мутная пелена повседневных забот, которая чернит иной раз самых близких… И навёртываются слёзы непонятной печали, раскаяния от непонятной вины своей перед близкими… Перед всем миром и вечной святыней… И уходит всё мелкое, суетное, уступая место… Чему уступая? Всегда ли? Надолго ли?

Уход от привычного, убаюкивающего своей монотонностью, годами действующего повседневного гипнотического ритма, для того что бы, пускай подсознательно, неосознанно, а может в этом и главное, увидеть, почувствовать маленький свой мирок со стороны. Ощутить его психологическую замкнутость… И этим разорвать её… Это необходимо для психики, как необходимы человеку микроэлементы — надо их ничтожно мало, доли миллиграмма в год, но уже при недостатке хотя бы одного из них ожидает человека страшная болезнь… Смерть…

Психика так же нуждается в подобных микроэлементах, без них — неуверенность в себе, зависть, злоба, ненависть… Шизофрения… Паранойя…

Каждый человек нуждается в совсем малом количестве этой духовной поддержки, но вовремя… И горе остальным, кто даже понять не в состоянии, чего он лишён. Они остро ощущают духовный голод, но совершенно не представляют, как утолить его. Подобны они в этом человеку, пытающемуся утолить голод поглаживанием своего живота.

Глава 30

Давно уже служба перестала поглощать все мои интересы. Я выполняю свои обязанности и гораздо лучше, чем делал это раньше, начальство и коллеги только удивляются дельности моих предложений, точности моих прогнозов. Но не могу я назвать даже забавой, настолько легко мне это удаётся, являясь естественным образом мысли.

Удивлять я стал не только начальство, даже родные оглядываются с удивлением на меня и уж конечно не в изменении внешности тут дело. Я и сам себя не узнаю, настолько изменились мои интересы, мои размышления, занимающие всё моё время. И где бы я ни был, чем бы не занимался, всё используется мною только для одного… Иной раз мне кажется — это кто-то посторонний, в разуме моём строит нечто огромное, и каждый факт, каждое происшествие в окружающем, немедленно хватает он, устраивая в точно подобранном месте, связывая жёстко со всем остальным. И растёт, в сложнейшей взаимосвязи, нечто, повергающее меня в растерянность, своёй непонятной грандиозностью.

Каждый факт в отдельности, каждое событие — привычно и ни когда не вызывало удивления, но, прибавляясь к остальным, намертво сцепляясь с ними причинно-следственными связями, образует такое… Как страус прячет голову в песок от страха, так и я почему-то боюсь узнать, то, что строит некто в моём сознании и что прячется ещё за строительными лесами.

Мысли мои совершенно независимо от меня, начинаясь с самого обычного, устремляются с неожиданной последовательностью в глубину, к какому-то таинственному центру, и, не смотря на то, что повседневные дела вновь и вновь отвлекают неуклонное это стремление, но вновь и вновь начинается оно, вызываемое уже другим поводом.

Я не придумал ни чего нового и уж тем более не сделал ни какого открытия, просто это всего лишь попытка упорядочить всё, что я знаю, связать всё в единую сеть, но образ самой этой сети завораживает меня. И копаю я колодец…

* * *

Отточены новенькие лопаты, укорочены их, ещё сверкающие белизной ошкуренного дерева шершавые черенки… Выбрано место… И звякают, падая в высокую траву лопаты. И нет ещё усталости, ведь нет ещё и работы. Она ещё не началась, наливая мышцы тупой болью и усыпляя воображение монотонностью избранного ритма. И ещё владеет мною по детски нетерпеливое стремление поскорее начать работу, приобщаясь к чему-то новому, неожиданному… Но лежат ещё, примяв траву, лопаты и рассуждает насмешливо иронично, присев в тени сарая на штабель свежих сосновых досок, напарник. Шелест листвы над головой, от лёгкого дыхания тёплого ветра, птичья певучая разноголосица и стрекот насекомых, прыгающие в траве солнечные зайчики, отвлекают меня от собеседника-напарника.