Старик хрипло рассмеялся, звук был похож на скрежет камней.

— Обычаи? — Он махнул костлявой рукой в сторону кладбища. — Вот он, главный обычай. Хоронить. Да только не по чину. Никогда тут по чину не хоронили.

Игорь насторожился. «Вот оно!» Он незаметно включил диктофон в кармане куртки.

— Как это — не по чину? Не по православному?

— Пф-ф! — Старик снова плюнул. — Какое там православие! Тут все вперемешку. — Он ткнул палкой в землю у своих ног. — Вот тут — купец какой-нибудь. Рядом — батрак. А под ними — солдат с поля боя. А еще глубже — старовер, костей не предавший огню. Все в одной земле. Смешались. Кости к костям. Как щебень. — Он замолчал, его мутные глаза блуждали по могилам. — И годы бывали… урожайные на покойников.

Игорь почувствовал, как по спине пробежал холодок. «Урожайные на покойников?» Рационалист цеплялся за объяснения: «Эпидемии. Голод. Война.»

— Неурожаи? Мор? — уточнил он.

Старик медленно покачал головой.

— Мор? Бывало. Но не о том речь. Бывало так — тихо, смирно. А потом — раз! И земля не держит. Могилы раскрываются. То один, то другой. То целый ряд. Как будто сама земля выплевывает тех, кто ей не ко двору пришелся. Кто не упокоился. — Он снова ткнул палкой, на этот раз в сторону развалин церкви. — Особливо после того судьи. С него, поди, все и началось. Нечистый на душу взял, вот земля его и не принимает. А за ним и другие… потянулись. Неупокоенные. Их имена… — Он вдруг замолчал, насторожившись, как старый зверь, учуявший опасность. Его мутные глаза забегали, вглядываясь в тени под деревьями. — Их имена… лучше не поминать. Особливо… пока девять дней не минет. — Шепот его стал еле слышным.

Игорь замер. «Девять дней… Неупокоенные…» В голове всплыло имя: Никифор. И вчерашняя сцена с Петей. Страх Смирновых был уже не просто суеверием — он был частью чего-то большего, уходящего корнями в эту землю, смешанную с костями и страхом. Он вспомнил шорох в развалинах. «Воображение?»

— А… а сейчас? — спросил он задумчиво. — Сейчас земля… держит?

Старик поднял мутные глаза на Игоря. В них мелькнуло что-то странное — не страх, а предостережение.

— Держит? — Он хрипло кашлянул. — Кто ж ее знает, матушку-землю? Она помнит все. И ждет. Всегда ждет. Особливо… перед грозами. — Он посмотрел на свинцовое небо. — Чует, ненастье будет. Крупное. — Он тяжело поднялся с камня, опираясь на палку. — Не задерживайся тут, городской. Место это… для мертвых. А живым… не спокойно. — Не прощаясь, старик заковылял прочь, быстро, с удивительной для его вида ловкостью, скрылся за развалинами склепа, словно растворился в серых камнях.

Игорь остался один посреди поля смерти. Ветер, которого не было до сих пор, вдруг поднялся, завывая в развалинах церкви, как голодный зверь. Он гнал по земле сухие листья и пыль, шелестевшие, как кости. Запах тлена стал острее. Игорь посмотрел на диктофон в кармане. «Урожайные годы на покойников… Земля не держит… Неупокоенные…» Это был бесценный материал. Жуткий. Иррациональный. Идеальный для очерка. Но почему-то ему совсем не хотелось сейчас это слушать. Он посмотрел на груду костей у корней осины, на темную землю просевших могил, на зиявший провал в стене церкви, где мог быть склеп судьи. И впервые за всю поездку необъяснимое беспокойство сковало его сильнее, чем любая логика. Он резко развернулся и почти побежал прочь с кладбища, назад к дому Смирновых, где, как ему вдруг показалось, было хоть и тоскливо, но все же безопаснее, чем среди этих разверстых ртов земли и немых свидетелей «урожайных лет». Ветер гнал его в спину, шепча что-то невнятное в развалинах.

* * *

Воздух в избе Смирновых был душным, тяжелым. Девятый день подходил к концу, и с каждой минутой напряжение все более ощущалось. Предгрозовая духота, похоже, проникла даже сквозь толстые бревна сруба, смешавшись со стойким запахом ладана и воска от горевших перед иконами лампадок в углу. Светильник под потолком маломощно, тускло освещал комнату, создавая полумрак. Стол был накрыт скудно, но с ритуальной щепетильностью: кутья в глиняной миске, блины, стакан с водой и ломоть хлеба — для Него. Пустой стул у торца стола казался черной дырой в реальности.

Все сидели, тихо ужиная. Татьяна, в черном платье, казавшемся на размер больше, сидела прямо, сцепленные пальцы ее белели на коленях. Ее лицо было пепельно-серым, глаза — уставшими, пустыми озерами, уставившимися в пустой стул. Александр сидел напротив, старался спокойно поглощать пищу, но видно было как он напряжен. Его обветренное лицо было непроницаемым, но в темных глазах бушевала смесь чувств. Иван, поужинавший быстрее всех, съежился на краю лавки, его взгляд бегал по углам, по занавешенному окну, по лицам, не находя покоя. Пальцы его нервно скатывали крошки хлеба. Старуха Агафья стояла у печи, не бормоча теперь, а лишь беззвучно шевеля губами. Ее черные, горящие глаза были прикованы к низкой двери, будто она ожидала удара. Петя прижался к матери, его бледное личико было спрятано в складках ее платья, лишь темные, испуганные глазки выглядывали наружу. Даже куры во дворе не квохтали. Царила полная, звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в печи да собственным стуком сердца Игоря в ушах.

Журналист Сорокин сидел боком к столу, стараясь быть невидимым. Его материалистический каркас потихоньку трещал по швам под гнетом коллективного ожидания. «Бред! Истерика! Но почему так неуютно?!» — метались мысли. Он чувствовал беспокойство. Диктофон в кармане куртки был на всякий случай включен — «для этнографии». Но сейчас это казалось кощунством. Игорь ощутил, что он неосознанно ловит каждый звук снаружи: шелест листвы, редкие крики ночных птиц.

И вдруг… Тишину разорвал лай. Не просто лай — истерический, яростный, полный животного ужаса вой. Это лаяла собака Смирновых, старая дворняга, обычно сонная и равнодушная. Она выла за сараем, рвалась с цепи, лязгая железом. Лай был пронзительным, надрывным, безумным. Он не предупреждал — он визжал от чистого, неконтролируемого страха. Александр вздрогнул всем телом, как от удара. Его кулаки сжались. Иван встрепенулся, вжав голову в плечи. Татьяна закрыла глаза, ее губы задрожали. Агафья замерла, ее лицо исказила гримаса предвидения. Петя заплакал тихо, испуганно, зарывшись лицом в мать.

— Туз… что с ним? — прошептал Иван, его голос сорвался на писк.

— Молчи! — прошипел Александр, не глядя. Его шея напряглась, как канат. — Не… слышь?

Лай внезапно оборвался. Не затих — оборвался на высокой ноте, словно горло перехватили. Наступила тишина еще более страшная, чем