Рубашка под моим лицом становится влажной и скользкой, но я никак не могу остановиться.

Я думала, что с мамой выплакала все, что могла, но нет. Выливаю на Германа все слезы, которые накопились за два года одиночества.

Но я все же затихаю и измученно шмыгаю. Герман прижимается щекой к моей макушке и хрипит:

— Прости меня, Анфиса, прости.

Глава 61. Ты всегда была моей

Сидим в коридоре на полу, плечом к плечу.

Я опухшая и зареванная. Шмыгаю, а кожу аж щиплет от слез. Герман достает из кармана пиджака платок и протягивает мне.

— Какой ты заботливый.

Опять прыснула на него ядом, но я не со злости.

— Да, такой, — Герман хмыкает.

— Такой, — печально соглашаюсь и вытягиваю платок из его пальцев.

— И я хочу заботиться о тебе.

Прижимаю платок к глазам и зажмуриваюсь, будто пытаюсь выжать из себя последние слезы.

— Я тоже хочу, — опять горько всхлипываю, — чтобы ты обо мне заботился.

Нет смысла лгать после того, как я всю рубашку Германа залила слезами.

— Но боюсь… — у меня плечи вздрагивают.

Убираю платок с лица и всматриваюсь в темные глаза Германа, тихо повторяя:

— Боюсь, Гера. Второй раз я всего этого не переживу.

— Мне тоже страшно, — честно отвечает он.

Я хочу видеть по утрам его лицо, по которому буду пробегать кончиками пальцев в желании ненавязчиво разбудить. Он сквозь сон будет морщить нос, а я рассмеюсь, и вот тогда он проснется.

Хрипло скажет:

— Доброе утро.

Опять слезы катятся.

— Я люблю тебя, — поглаживает мою щеку. — Фиса, позволь мне быть рядом. С тобой, нашими вредными детьми, которые почти во всем похожи на нас.

— Я даже боюсь тебе сейчас сказать, что тоже люблю тебя, — всхлипываю, — потому что вдруг опять разлюблю?

Он хмурится и смахивает с щеки слёзы.

Наклоняется и на выдохе касается моих губ нежным и невесомым поцелуем, от которого по венам растекается теплая густая патока.

— Если мы себе не дадим еще одного шанса, — отстраняется и ласково вглядывается в глаза, — то будем жалеть. И это хорошо, что нам страшно, Фиса.

— Да?

— Если мы боимся потерять то, что обрели и обретем, то будем это беречь, — печально улыбается. — Мы теперь знаем цену того, что потеряли.

— Ты бываешь таким убедительным, — смеюсь сквозь слезы и утыкаюсь носом в платок, который пахнет тем самым апельсинчиком, который толкнул нас к поцелую.

Делаю глубокий вдох и стараюсь запомнить этот момент во всех деталях.

Оторванные плинтуса, пятна плесени у стыков, надушенный платок у лица и Герман рядом.

— Спустя два года сойдемся обратно? — тихо спрашиваю я.

— Можем, конечно, через пять лет и десять, — посмеивается Герман. — Или на пенсии решим быть вместе. Вдвоем, — смотрит на меня, и в его глазах вспыхивают искорки лукавства, — вдвоем сподручнее сажать помидоры. Я копаю лунки, а ты втыкаешь рассаду, — подается ко мне и с улыбкой добавляет, — а поливают всю эту плантации наши дети с внуками.

— А картошку посадим? — спрашиваю я.

— И побольше, — Герман кивает. А так как мы старые и больные, то и копать будут другие.

— Огородники, блин, — не могу сдержать смех. — Зная меня, Герман, у меня, правда, будут целые плантации. Я же не остановлюсь на парочке небольших грядок для души.

— А еще ты будешь самая модная огородница.

Шмыгаю, задумчиво тру нос и заявляю:

— Еще и запущу линейку одежды с огородными мотивами.

Хмыкаю и серьезно задумываюсь. Может, в этом что-то есть? Ухожу в размышления на несколько минут.

Соломенные шляпы, сумки-авоськи и платья с принтом фруктов и овощей…

А потом меня также резко выдергивает в реальность к Герману, который молча сидит и держит меня за руку.

— Прости, я опять в свои мысли ушла…

— Несколько грядок можно разбить и сейчас на территории нашего дома, — отвечает Герман и косит на меня взгляд. — давай начнем с помидоров.

Я кладу голову на его плечо и шепчу:

— А нас поймут, Герман?

— А нам не должно быть все равно? — тихо отвечает он. — Я, конечно, готов после новости, что мы вновь вместе, опять отхватить по роже от твоего брата, а потом и отца для профилактики…

— Да им бы лишь кулаками помахать, — фыркаю я, но все равно улыбаюсь. — Как будто иначе нельзя решить вопросы.

— Я обещаю, я стойко выдержу их профилактику.

Разворачиваюсь к Герману вполоборота и недовольно поджимаю губы, намекая, что я против таких мужицких разговоров, в которых мнут рожи кулаками.

— А потом мне прикладывать к твоим синякам лед?

— И много-много, — жарко выдыхает в мои губы, — ворчать.

Приоткрываю губы в готовности, что он сейчас на меня, как дикий зверь накинется, но встает на ноги. Я аж задыхаюсь от возмущения.

— Тут плесень, — рывком поднимает меня за подмышки и затем играючи перекидывает на плечо.

Я удивленно и сдавленно крякаю, выпуская из себя воздух. Он заносит меня в раскройную комнату и ловко усаживает на край стола. Обнажает зубы в улыбке и тянется к ширинке моих брюк:

— Надо проверить этот стол на прочность.

Я скидываю туфли, чтобы Герману было удобнее стянуть с меня брюки:

— Согласна, — отвечаю я без смущения и стыда, — но пока у меня жалоб на него нет.

Герман въедается в мои губы. Торопливо расстегивает пуговицу и молнию ширинки, а после он резко, когда я чуток приподнимаюсь, срывает с меня брюки вместе с трусиками.

Он пожирает меня, и его рот накрывают то губы, то подбородок, то шею. Мой протяжный стон, и он во мне.

Долгожданный, желанный, нетерпеливый и горячий.

Его поцелуи и плавят, и обжигают. Царапаю его спину через тонкую рубашку, и его движения становятся резче и грубее.

Я соскучилась и раскрываюсь перед Германом без остатка и ничего не утаиваю. Принимаю его всего. Со стонами, хриплыми выдохами и закатанными глазами.

Я кричу, когда меня накрывает первая волна удовольствия, и растворяюсь в глубокой пульсации внутри меня. Я исчезаю и вновь взрывом возвращаюсь в объятия Германа. который с рыком вжимается в меня.

— Никуда теперь не отпущу, — поддевает влажными губами