А потом думаю об Арине. И понимаю что-то важное. Она пишет мне три года. Каждую неделю, как часы. Около ста сорока писем уже накопилось в ящике под нарами. Я их не читаю, но она продолжает писать. Не сдаётся. Не уходит к другому. Просто ждёт.

А Малика не продержалась и года.

Гордость — это роскошь, которую не могут себе позволить любящие. И сейчас, лёжа на тюремных нарах после новости о предательстве жены, я понимаю — может, Арина была права. Может, я действительно задыхаюсь в сомнениях, пока она верит.

Встаю, подхожу к ящику. Достаю стопку писем. Больше сотни конвертов. Столько раз она садилась за стол и писала мне, зная, что я не отвечу. Беру одно. Самое первое. То, которое получил три года назад.

Вскрываю. Руки дрожат — от злости на себя или от чего-то другого, не понимаю. Разворачиваю листок.

"Камран, не знаю, дойдет ли это письмо до тебя. Не знаю, захочешь ли его читать. Но должна написать. Я вернулась в Москву. Живу в старой квартире, хожу в университет. Всё как раньше, но ничего не как раньше. Потому что ты там, а я здесь. Меня вызывали в ФСБ. Допрашивали о тебе, о нас, о том, что я знаю. Я ничего не сказала. Ничего, что могло бы тебе повредить. Знаю, ты сомневаешься в моей верности. Знаю, думаешь, что я тебя предала. Но это не так. Клянусь памятью моей бабушки — это не так. Я буду ждать. Сколько потребуется — столько и буду ждать. Двадцать лет, тридцать, всю жизнь. Потому что ты — половина моей души. Напиши мне. Пожалуйста. Хотя бы одно слово. Чтобы я знала — ты жив, ты помнишь, ты не возненавидел меня окончательно. Твоя навсегда, Арина."

Читаю и чувствую — что-то шевелится внутри. Не боль. Что-то другое. Тёплое, почти забытое. Надежда, что ли.

Она ждёт три года. Малика не продержалась и года, а Арина ждёт три. Кто из них настоящая? Кто любил по-настоящему?

Ответ очевиден.

Складываю письмо обратно. Убираю в ящик. Остальные больше сотни пока не готов читать. Но одно прочитал. Это уже что-то. Маленький шаг из ада недоверия.

Петрович смотрит на меня:

— Прочитал?

— Да.

— И?

— Не знаю. Блядь, просто не знаю.

— Поверил?

— Хочу верить. Но боюсь.

Он затягивается сигаретой:

— Знаешь, Камран, страх — это нормально. Ненормально — когда страх управляет тобой. Ты три года даёшь страху управлять собой. И что получил? Жена ушла к брату. А девчонка, которая тебе верна, пишет письма в пустоту.

Его слова попадают в точку. Резко, больно, но точно.

— Что мне делать?

— Рискнуть. Поверить. Ответить ей.

— А если она врёт?

— А если не врёт? Потеряешь последний шанс на что-то настоящее.

Сижу и думаю. Три года я прятался за стеной недоверия. Три года берёг себя от возможной боли. А что получил? Предательство жены, которая оказалась ненастоящей. И упущенные три года с женщиной, которая, может быть, и есть настоящая.

Недоверие — это яд, который отравляет даже самую чистую любовь. Три года я травил себя этим ядом. И что? Легче стало? Нет. Только больнее.

— Завтра напишу ей, — говорю наконец.

— Что напишешь?

— Не знаю ещё. Но напишу. Потому что молчание меня убивает медленнее, чем пуля, но так же верно.

Засыпаю с мыслью о том, что завтра моя жизнь изменится. В какую сторону — хрен знает. Но изменится. Потому что больше так жить нельзя.

Утром сажусь за стол. Беру бумагу и ручку. Пишу первое письмо за три года:

"Арина. Получил твоё письмо. Вернее, получил больше сотни твоих писем за три года. Вчера прочитал первое. Не знаю, почему именно вчера. Может, потому что узнал — Малика вышла замуж за моего брата. И понял, кто из вас настоящая. Три года я был дураком. Берёг себя от боли, а получил её с другой стороны. Не знаю, предавала ты меня или нет. Хочу верить, что нет. Но страшно. Страшно, что поверю, а ты окажешься такой же, как все. Напиши мне ещё. Расскажи, как живёшь. Что делаешь. О чём думаешь. Может, твои письма помогут мне научиться верить снова. Камран."

Запечатываю конверт. Первое письмо за три года. Маленький шаг к ней. Или в пропасть. Узнаю, когда она ответит.

Если ответит.

Глава 26

Материнство — это когда твоё сердце ходит снаружи твоего тела на двух маленьких ножках. И ты каждую секунду боишься, что мир причинит ему боль.

Камрану-младшему три года. Три года я живу в постоянном страхе и восторге одновременно. Страхе, что не справлюсь одна. Восторге от того, что этот маленький человек — моё продолжение. Наше с Камраном продолжение.

Утро начинается в шесть. Сын просыпается с криком "Мама!" — громким, требовательным. Бегу в детскую, беру его на руки. Он сонный, тёплый, пахнет молоком и детским кремом. Прижимается ко мне, и на секунду весь мир замирает. Есть только мы двое.

— Кушать, — говорит он, тыкая пальцем в рот.

— Сейчас, малыш. Мама сделает кашу.

Иду на кухню с ребёнком на руках. Он тяжёлый — пятнадцать килограммов чистого упрямства и энергии. Сажаю в детский стульчик, включаю мультики на планшете. Он затихает, завороженно смотрит на яркие картинки.

Варю кашу, делаю себе кофе. Смотрю на сына и вижу Камрана. Каждый день вижу всё отчётливее. Те же тёмные глаза, тот же упрямый подбородок, те же густые брови. Даже характер такой же — требовательный, властный. В три года он уже знает, чего хочет, и не отступает, пока не получит.

— Мама, машинка, — показывает на полку, где стоят игрушки.

— После завтрака.

— Сейчас! — кричит он и начинает плакать.

Вот она, характер Байрамовых. Не просит — требует. Не ждёт — настаивает. Я смотрю на его красное от крика лицо и думаю: черт, это же копия отца. Того самого мужчины, который даже не знает о существовании сына.

Даю ему машинку. Он мгновенно успокаивается, возится с игрушкой, забыв про слёзы. Дети умеют жить моментом. Взрослые — нет. Мы застреваем в прошлом или боимся будущего.

После завтрака одеваю его. Это битва. Он вырывается, кричит, не хочет надевать штаны.

— Камран, стой на месте!

— Не хочу!

— Надо!

— Не надо!

Десять минут борьбы, и он наконец одет. Я вспотела, как после тренировки. Материнство — это марафон без финиша. Каждый день одно и то же, и конца не