Уолш рос замкнутым и завистливым ребенком. Сперва, пока его кругозор ограничивался созерцанием бедной обстановки и нищетой жизненных установок в целом (он впитывал их в себя как губка, и они въелись в кровь мальчика на всю жизнь, став впоследствии уже его образом жизни), он был уверен, как и его мать, что так живут все. Ведь пока она была на работе, Уолш часто оставался у бабушки, обстановка дома которой лишь немногим была лучше их собственного дома. И он, как и любой другой ребенок, знал только ту жизнь, которую ему показали взрослые. Садик, куда он ходил, тоже был для бедняков, потому Уолш не видел особой разницы между собой и остальными.

Однако когда пришло школьное время, его жизнь начала заполняться горьким разочарованием и черной завистью. Школа была обыкновенной, далеко не элитной, однако после тотальной нищеты, в которой он рос, даже норма стала для него потрясением. Он узнал, что бывают разноцветные ручки и не зашитые носки, яркие тетради и необычные дневники, что одежда может быть красивой и по размеру, а не вечно на вырост, но уже поношенная, с чужого плеча. А еще его поразила еда, которую приносили с собой ученики и часто делились между собой, хоть это и было строго запрещено правилами школы, ведь у каждого свои реакции организма на тот или иной продукт. Мальчик видел мясо только по редким праздникам, а о существовании мясных деликатесов даже не догадывался. Он впервые попробовал йогурт и был в восторге от его вкуса, влюбился в арахисовую пасту и шоколадные пончики. И так же впервые узнал вкус газировки. Уолш рос маленьким и щуплым – еда, которой кормила его мать, была настолько невкусной, что он предпочитал оставаться голодным, чем запихивать в себя этот гастрономический мусор. Мать, стремясь сделать любое блюдо посытнее, а не повкуснее, умудрялась испортить даже его любимые салаты, добавляя туда по максимуму картофеля и круп и по минимуму всего остального. «Лучше бы сделала мало, но вкусно, чем много и несъедобно», – думал он, каждый раз садясь за стол, но привычки нищеты в его матери было уже не искоренить.

Однажды, вернувшись из школы, он обмолвился о том, что хотел бы на свои школьные обеды хоть иногда получать бутерброд с арахисовой пастой, ветчиной и свежим листом салата между двух белых кусочков хлеба для тостов (вместо домашних жаренных на прогорклом масле оладий, состоящих из воды, муки и крахмала) и запивать его йогуртом с кусочками фруктов, а не разбавленным дешевым чаем из старого облупленного термоса. На что получил долгую и нудную проповедь о том, что это все замашки богатеньких, тех, кто наворовал и теперь может раскидывать наворованное направо и налево. А они, честные, пусть и бедные люди, должны жить по средствам и есть простую пищу без изысков, избегая шестого греха. Ее слова были наполнены таким презрением, что маленький Уолш невольно подумал о том, что люди умеют в других разглядеть грехи, а своих в упор не видят, как мать у себя не замечала сейчас смертный грех номер один – гордыню. Больше он никогда ни о чем не просил. Но еду теперь отдавал собакам, а чай, пока никто не видел, выливал под старое дерево, растущее у них на школьном дворе.

Он начал испытывать стыд за свою бедность, избавляясь от доказательств того, что могло бы лишний раз ее подчеркнуть. Стыдился Уолш теперь и себя самого, а потому научился безбожно врать. Он рассказывал об отце – величайшем ученом, работавшем в засекреченных подведомствах правительства. А потому, по последнему сценарию, они должны были играть роль бедняков, чтобы их не обнаружили опасные шпионы, охотящиеся на его отца. Ведь они потом смогли бы манипулировать захваченными родственниками, чтобы получить ценные данные о последних разработанных тайных открытиях. Но если еще в младших классах эта история заставляла одноклассников открывать от изумления рты и с восхищением и интересом смотреть на «сына великого ученого», то в старших над ним начали посмеиваться, а позже и вовсе негласно перевели в разряд чудаков, с которыми не стоит связываться.

Уолш сперва был полон отчаяния, придумывая все новые и новые истории, оправдывающие бедность его семьи в глазах одноклассников. Но когда увидел, что все лучшие и самые красивые девочки школы предпочитают ходить в кино, а за билеты нужно платить, и любят роскошные букеты, которые тоже стоят денег, он, лишенный необходимого воспитания отца и не знавший, что такое мужество и воля, вместо того, чтобы придумать, как самостоятельно заработать на всю эту роскошь для бедняка (и обычные потребности для человека с нормальным достатком), сломался под натиском обстоятельств и выбрал для себя простой путь: смириться с бедностью и принять ее как несправедливую данность жизни. Тех женщин, которые стремились к красивой жизни, Уолш окрестил пустыми, жалкими, корыстными и лишенными душевной красоты, будто душа имела какое-то отношение к количеству купюр в дизайнерском кошельке. А тех мужчин, что на его глазах достигали успеха, – ворами и дураками, лишенными морали, будто деньги при должном упорстве нельзя заработать своим талантом и умом, а при достигнутом благополучии невозможно оставаться тем же добрым и справедливым человеком, каким и был всегда.

Уолш не понимал закона денег, поэтому они у него не появились и во взрослой жизни. Он не знал, что если изначально человек – ничтожество, то никакие нули банковских банкнот не сделают его великим, ведь сколько ни умножай на ноль, все равно в итоге получишь ноль. Верным было и обратное: скромность никогда не облагородит злодея, а бедность происходит от слова «беда».

Неудивительно, что Уолш не имел особого успеха у женщин, которые нравились ему самому, а он всегда влюблялся в тех, кто был ему не по карману. Зато с теми, кто мог подарить ему себя за одну только его улыбку, он обходился отвратительно, всем своим отношением демонстрируя мнимое превосходство и презрение к