Обезоруженный мной, увидев, как подбираю нож, взвизгнул:

— Не губи, барин! — и бросился бежать.

С того момента, как я свернул в переулок, не прошло и минуты.

«Как дети, ей-богу, — проворчал Захребетник. — Хоть бы раз поновей чего придумали! Этого, который валяется, обыщи. Наверняка там и кистень имеется».

Не ошибся. Из-за пояса оборванца я, поморщившись, извлёк кистень на короткой цепи. Приподнял мужику веко — так и есть, в нокауте. Сорвал лопух, выглядывающий из-под покосившегося забора, принялся брезгливо обтирать ножи и кистень. В этот момент в переулке показалась баба с корзиной в руках. Увидела лежавшего на земле оборванца и меня, стоящего над ним с ножом в руках. Завизжала, бросилась прочь.

— Помогите, люди добрые! Убивают! — донёсся с улицы истошный крик.

«Кошмар, до чего все нервные, — проворчал Захребетник. — Кто его убил-то? Никто не убивал! Хотя, как по мне, не мешало бы. Воздух стал бы чище. Не сидится им спокойно, вишь! Грешат и грешат».

Я молча сунул добычу за пазуху и поспешил по переулку дальше. Надеюсь, лица моего баба не разглядела, мне по этим улицам ещё ходить.

Глава 6

Шампанское с малиной

В семь часов я, по приглашению Агриппины, спустился в столовую на ужин. Народу было немного, обстановка уютная, кормили недурно, но я не сумел ни толком разглядеть соседей, ни даже разобрать, что ем. После испытанных тревог и волнений всё, чего хотел, — побыстрее оказаться в постели. Едва вернувшись к себе в комнату, разделся и завалился в кровать.

Разбудил меня удар о стену. Не успел я сесть и осмотреться — раздался второй удар. После чего сильный мужской баритон запел:

Мой папаша пил, как бочка,

И погиб он от вина,

Я одна осталась дочка,

И зовут меня Нана!

По тому, как произносились слова, было слышно, что хозяин баритона изрядно навеселе, однако в ноты попадал. Песня прервалась, зазвенело стекло и загрохотало железо. Причем снаружи, за окном.

Я подошёл, распахнул приоткрытую раму и выглянул. К краю железной крыши катилось отбитое бутылочное горлышко. А из соседнего окна торчала рука, держащая бутылку шампанского. На крышу лилась пена.

— Я игрива, шаловлива, — снова затянул баритон.

Но слушать дальше я не стал. Вышел из комнаты и постучал в дверь соседней.

Песня оборвалась.

— Нету денег! — грянуло из-за двери. — Сказано, завтра — стало быть, завтра! А сегодня — это сегодня. Что ж за народ бестолковый, право слово! Не мешайте ат… ик!.. атдыхать! Мой папаша пил, как бочка…

Я постучал снова. Пригрозил:

— Не откроете — выбью дверь!

— Проигрались ихнее благородие, — раздался справа от меня негромкий голос. Из двери высунулась голова в ночном колпаке. Её обладатель подслеповато щурился, пытаясь меня разглядеть. — Оне завсегда, как проиграются, про папашу поют. А когда в выигрыше, то про чёрта.

— Про чёрта?

— Истинный крест, — колпак перекрестился. — Но это когда выиграют. А сегодня про папашу — стало быть, в проигрыше. Вы, юноша, не совались бы к ним. Оне сгоряча и саблей махать могут, и с пистолета пулять.

— Сгоряча я тоже много чего могу. Папаша, который пил как бочка, и удары в стену — не то сопровождение, под которое привык засыпать.

Для очистки совести я постучал ещё раз. Баритон разразился руганью. Я разбежался, насколько позволял коридор, и ударил в дверь ногой.

Ругань усилилась. Дверь распахнулась.

На пороге стоял гусар. Выше меня на полголовы, в плечах косая сажень. Огненно-рыжий, с такими же рыжими, лихо закрученными усами. Босой, без мундира, в расстёгнутой рубашке — но зато с саблей в руке.

— Ты ещё кто⁈ — взревел гусар.

Ночной колпак поспешно скрылся за дверью.

— Сосед. Из той комнаты, — я кивнул на свою дверь. — Какого чёрта среди ночи шумишь?

— Среди ночи? — озадачился гусар. Посмотрел в окно.

— А что сейчас? Белый день, по-твоему?

— У меня драма! Душа наружу рвётся! — гусар постучал по груди.

— А я спать хочу! Прекращай буянить.

— А если не прекращу?

Гусар прищурился, уставился на меня наглыми, зелёными, как у кота, глазами.

— Тогда придётся морду тебе набить.

— Ты? Мне⁈ — он расхохотался.

А в следующую секунду взмахнул саблей. Не думаю, что всерьёз планировал драться с безоружным, скорее это был приём устрашения.

Я машинально шагнул назад. Руки сжались в кулаки и поднялись, закрывая голову, тоже сами собой. Захребетник во мне взвыл от предвкушения.

«Проучим наглеца!»

Но тут произошло неожиданное. Размахивать саблей в тесноте мансардной комнаты гусар явно не привык. Сабля воткнулась остриём в потолок.

Гусар, выругавшись, дёрнул её на себя. Сабля не поддалась. Он рванул сильнее. Теперь вырвать саблю получилось, но на ногах гусар не устоял. Машинально шагнул назад, запнулся о валяющиеся на полу сапоги и опрокинулся навзничь. Приложился затылком о пол и затих.

«Ну, вот, — разочарованно прокомментировал оставшийся без развлечения Захребетник. — Шею сломал?»

— Вряд ли, — буркнул я. — Таким балбесам даже сотрясение мозга не грозит. Сотрясаться нечему.

Я огляделся. Графина с водой, как у себя в комнате, не увидел, зато на комоде громоздилась батарея пустых бутылок. Я взял одну, наполнил водой из умывальника. Присел рядом с гусаром и плеснул воды ему в лицо.

Рыжие усы встрепенулись. Гусар помотал головой, громко чихнул, заставив меня отпрянуть, и открыл глаза.

Сфокусироваться на моём лице сумел не сразу. Когда поймал фокус, на физиономии отразилось уважение.

— Вот это удар у тебя! — пробормотал гусар. — Крепок, собака…

Он приподнялся на локте. Потёр ушибленный затылок.

Подробностей того, как оказался на полу, он, видимо, не помнил. В хмельной голове застряло лишь то, что это каким-то образом связано со мной.

— А ты думал, — строго сказал я. — Прекращай буянить! А то ещё не так приложу.

— Да полно тебе. Уже и пошутить нельзя. — Гусар сел на полу. — Будем знакомы, что ли? Григорий Зубов. Поручик Сумского гусарского полка, — подал мне руку.

— Михаил Скуратов.

Я пожал