Или что-то о рае, место в котором порой добывается самыми плохими поступками. Или об отказе извлекать мораль из покорных случаю фактов и, соответственно, об отказе искать мораль в случайной игре обстоятельств. Вместо этого, молчаливый и недвижимый, он продолжал смотреть на долину. Я боялся, что рассказ о моих злоключениях нагонит на него дремоту, но он до сих пор не прилег, и по-прежнему изредка попыхивал кончик его сигары. Вероятно, младший лейтенант о чем-то думал. А может, он нашел мою историю малоинтересной и сожалел об украденных у сна часах. Или слушал радостные голоса солдат, воспевающих последнюю ночь на краю долины. После подъема мы направимся к побережью, чтобы через четыре дня погрузиться в корабельную утробу. А еще через восемь дней будем в Италии.

Уеду и я, прибывший два дня назад, готовый воскликнуть: “Вот он я!” и последовать в сопровождении офицера карабинеров, возможно, в какую-нибудь крепость старой колонии. Я отрекся от сообщников, тяготился искуплением, устал ждать, — и нашел лагерь бурлящим по случаю приказа о возвращении на родину. Меня никто не искал и не выдвигал против меня обвинений. Когда капитан узнал, что я провел отпуск не в Италии, он сказал, что мог бы предложить мне лишь арест. Потом добавил, что я того заслуживаю, и вышел, чтобы не рассмеяться. А проходя позади его палатки, я услышал, как он пересказывает мою историю. Для всех я был человеком с “зубом” и человеком “золотой лихорадки”. А в этот раз, вместо того чтобы поехать в Италию, я натворил бог знает чего. Возможно, здесь замешана женщина, куда без нее. И капитан засмеялся. В результате — никакого задержания, достойного занесения в личное дело офицера.

Заявлений на меня не было. Было только одно письмо от Нее, но я еще не вскрыл его. Начинаю думать, что придется бросить даже мою последнюю сообщницу. Ради ее лица в моменты грусти я убил женщину. Доктор со стройки не пришел бы, но я все равно это сделал. Я должен буду расстаться с ней. Мне думалось, ее грусть проистекала из опыта сердца и была прочувствованной и выстраданной. А теперь мне предстоит убедиться в том, что из нее исходит лишь органическая испарина, холодное и зловонное дыхание. Возможно, то самое дыхание, что одно время мучило меня напоминанием того, чего я боялся. Если бы ей случилось войти в воду, не раздеваясь, и поманить меня к себе, я остался бы на берегу, неспособный принять законы ее лицемерного безумия.

Итак, никто меня не искал. Ни майор из городка А., ни доктор. Я явился, готовый сдаться: “Вот он я!”, а карабинер охраны сделал мне под козырек. Никому не было до меня дела. В поисках письма почтальону пришлось перевернуть всю палатку. А я уже чувствовал, что мне не важно, найдется оно или нет. Оно и сейчас еще не распечатано.

Однако той ночью меня удивило молчание младшего лейтенанта. Солдаты не переставали петь в ожидании рассвета, дабы убедиться, что с восходом солнца не последует отмена приказа. Еще четыре денька, а потом шум пароходных двигателей убедит их окончательно. И не станет сил попрощаться с толпой на причале.

Когда я в нетерпении прервал тишину и спросил младшего лейтенанта:

— Ну, и что же? — он ответил, что в моей истории имеется несколько темных мест.

Я был готов признать это, и тогда он добавил, что их можно свести к четырем: тюрбану, язвам, резне в селении и несо-стоявшемся заявлении майора из А.

— Точно, — сказал я, благодарный, что он не упомянул крокодила. Мне хотелось добавить еще и доктора. Но эпизод с доктором не казался мне темным местом, — напротив, все было ясно. Смогу ли я простить его за то, что он не заявил на меня? Этот мизантроп хотел заставить меня согласиться на положение “неприкасаемого”, а не на положение обвиняемого. Возможно, он думал, что приговора, начертанного на моей руке (заботливо забинтованной), достаточно и без прочих вердиктов из судейского регистра. Победил самый слабый. Я наделил его моими чувствами. Из чего можно сделать вывод, что на его месте я подал бы заявление. Выходит, наша неожиданная дружба была прикончена не выстрелом в молоко, а моим убогим воображением. Следовательно, я могу простить ему тот выстрел, свидетельствующий о моей ограниченности?

— Точно, — повторил я, и подумал: “Через несколько часов мы проедем через городок А., и я увижу доктора, сидящего под эвкалиптами его рощи, еще более непостижимого, окруженного беспорядком, который мне еще предстоит оценить по достоинству”.

Позже, прервав молчание, я сказал:

— Резня в селении — темное место, которое, мне кажется, не нуждается в прояснении. К сожалению, она произошла, и мы знаем как.

— Но не знаем почему, — ответил младший лейтенант, — и будет полезно попытаться представить себе причину. Обстоятельства резни станут яснее, когда ты узнаешь, что молодой скрипач (тот самый меланхолик, которого ты видел проходящим по лесу, а потом обнаружил повешенным) подался на стройку, полагая, что какой-то офицер привел туда его женщину, пожелав на время обзавестись женой. И скрипач пришел узнать о ней.

— Ну и что? — спросил я. (Мне подумалось, что младший лейтенант склонен все усложнять.)

— А то, — продолжил он, — что рабочие, всегда готовые поразвлечься, убедили молодца, что женщина действительно находится на стройке в одной из палаток. Но в какой именно? Может, в докторской? Бесполезно было задавать этот вопрос, поэтому молодой скрипач, сдерживая ревность (которой аборигены пренебрегают, поскольку всем вещам придают истинное значение), прождал до заката и, возможно, шутка показалась ему неуместной. И тогда, навсегда испортив свой документ о лояльности итальянским властям, он палкой отходил рабочего.

— Рабочего? — удивился я.

Едва не опередив мой вопрос, младший лейтенант ответил:

— Да, и мы можем даже полагать, что речь идет о рабочем-блондине.

— И за это скрипача повесили?

— К несчастью, той же ночью на стройку напали бандиты, их прогнали, но они кое-что унесли и оставили несколько трупов. Рабочие связали нападение с угрозами скрипача, даже сочли его главным подстрекателем. И на следующий день явились заптие, которых больше заботило преподать урок в назидание, чем начинать расследование. Хватило одного лишь подозрения.

— Понятно, — сказал я, — если не ошибаюсь, ты хочешь взвалить всю ответственность за резню на мой выстрел,