Элиас спускался с холма по тропе, и только я один провожал его взглядом. Йоханнес ретировался в хижину, укрывшись от палящего солнца. Довольный мальчик шел вприпрыжку, потом обернулся и сердечно помахал мне рукой как равный равному. Поскакав дальше, он добрался до лесной тропы, когда я позвал его.

— Подожди! — крикнул я и бегом спустился к тропе. — Верни мне письмо.

Нимало не смутившись, мальчик порылся в вещмешке; не удивился он и когда увидел, что я рву письмо.

— Послушай меня, Элиас…

Присев, я предложил ему сделать то же самое и завел долгую путаную речь. Он должен запомнить, что меня нет в селении, он меня не видел и ничего обо мне не знает. Мальчик кивнул в знак согласия, и в его взгляде мне открылось нечто новое: не столько желание знать, что же со мной приключилось, сколько уверенность в том, что я создание слабое и беззащитное. Мои подчиненные мне больше не подчинялись, думал он. Я потерпел поражение и лишен власти, а он мог позволить себе защищать меня и выслушивать мои просьбы, как мужчина от мужчины. Он выдал эти свои мысли сдержанным бормотанием.

— Ты никому не скажешь, что видел меня?

— Никому не скажу.

— А завтра не можешь принести несколько пачек сигарет?

Завтра — нет. И послезавтра тоже. Элиас чувствовал, что в моих глазах он кое-что значит, но даже эта победа не трогала его. Он сделал подсчет на пальцах.

— Через четыре дня.

— Через четыре дня жду тебя, — вскочив на ноги, сказал я.

Мальчик ушел, на этот раз без подскоков, — владелец тропы, маленький Давид, который победил гиганта и теперь возвращался к своей коммерции.

Я побрел к кромке холма понаблюдать за плоскогорьем, сокрушенно и нежно думая о друзьях в долине, потом о “деле” с моим именем, лежавшем среди прочих бумаг ротной канцелярии. Все более далеким казался мне край, доступный Элиасу, а также и мулу, если бы этого последнего не держала здесь упрямая любовь к холму и ворчливому старику.

После того дня, когда я сходил на могилу Мариам, Йоханнес не сказал мне ни слова, и целых четыре дня мы как будто не замечали друг друга. Я пытался разговорить его, а старик в ответ лишь мотал головой и едва слышно что-то бормотал, но беззлобно, — так между нами установилось взаимное безразличие потерпевших кораблекрушение людей, которые уже не надеются на помощь и ожидают смерти. Я пытался понять, почему Йоханнес так настойчиво спрашивал, где я был в тот день. Он, конечно же, не мог знать, что я ходил на могилу Мариам, но его любопытство было верхом дерзости. Если бы я сказал ему правду, то в его глазах стал бы более презренным существом, чем мул, щипавший сейчас траву на могильном холмике. Я не жалел, что не ответил на его наглый вопрос, даже если теперь был вынужден с горечью вспоминать наши короткие и тем не менее приятные беседы в первые дни, — теперь, когда поселился в круглой хижине и ходил по воду с жестянкой к реке. В конце концов, посидеть на берегу и понаблюдать за текучей водой было утешительно. А Йоханнес сновал по своему двору, в отличие от меня не чувствуя нужды воспользоваться предложенной жизнью возможностью поговорить. Его естественным состоянием было одиночество, а теперь он получил моральное право снова погрузиться в него и наказать меня единственным, как он считал, действенным способом. Старик пропадал где-то часами, и мул вместе с ним. Они точно не ходили на плоскогорье или к мосту, поскольку добрый отрезок пути я незаметно следил за ними. А может, они просто отдыхали в тенистых зарослях, на все послеполуденное время оставляя меня в тревоге, которую я часто был готов унять бегством. Но всякий раз, взявшись за ранец, я понемногу успокаивал себя каким-нибудь новым рассуждением. Или громко говорил сам с собой, давал себе советы, смеялся, и, наверное, это не давало мне сойти с ума или побежать к первому попавшемуся патрулю на краю плоскогорья и сказать: “Вот он я!”.

Когда Йоханнес возвращался со своих прогулок, я испытывал облегчение и забивался в хижину.

Сейчас старик стоял прямо перед моим жилищем и наблюдал, как я поднимаюсь с тропы. Не иначе, он следил за мной. Неужели приход Элиаса вдохновил его сменить тактику, и он захотел поговорить о мальчишке и заодно помириться? Ускорив шаг, я подошел к нему. Ожидал, что он заговорит первым, но старик не сказал ни слова. Когда я улыбнулся ему (я хотел зайти и выгнать из хижины птиц), старик скривился и пожал плечами. Он стоял, преграждая мне путь к первой ступеньке, обеими руками опираясь на свой длинный посох, как отдыхающий копейщик, и продолжал буравить меня взглядом. В полумраке еле виднелись его желтоватые, водянистые глаза. Его не волновало мое недоумение, он выглядел все более дерзким и вдруг подмигнул мне. Полумрак обманчив, но старик точно мигнул, и не для того, чтобы прогнать муху. Он подмигнул еще два, три раза.

— Йоханнес, прекрати! — крикнул я.

Звук моего голоса потряс его. Он задрожал, как бы охваченный внезапными конвульсиями. Затем издал безумный крик, от которого у меня застыла кровь, — то был уже давно готовый вырваться крик. Сжав посох обеими руками, он поднял его и бросился на меня. Я успел уклониться от удара, который мог размозжить череп, — удар пришелся по спине. Увлекаемый порывом, Йоханнес упал и сломал посох. Однако он резво вскочил на ноги, и я выбежал со двора. Я слышал сзади его дыхание и крики, подобрал с земли палку и приготовился защищаться. Старик тоже подобрал палку, я не смог ему помешать, и двинулся на меня. Я защищался, но его воинственные крики, призывающие смерть на врага, лишали меня мужества. Такими мне довелось видеть его собратьев, бросающихся на пулемет с палками поменьше, и далеко не всегда пулемет мог остановить их.

Все мои навыки в фехтовании уступали его ярости, и тогда я понял, что, если ограничиться обороной, я закончу свои дни в реке. Я тоже стал испускать крики, возникавшие от великого страха и пугавшие меня самого, однако они придавали мне новой пьянящей силы. После второго удара, снова пришедшегося по плечу (от боли закусил губу), я сделал выпад и изо всех сил стукнул Йоханнеса по голове. Ошеломленный, старик замер и рухнул на землю, его крик превратился во всхлип, потом он замолк. Подумав, что убил его, я задрожал, растерялся и стал звать старика по имени.

Однако через секунду бледный