доказавшим своё сыновство Богу, и

указавшим путь грядущему человечеству.

Которым оно, увы, двигаться не смогло.

Симфоническая колыбель

Итак, «Восточный конец империи погружается в ночь…»…

Ночь мистичнее дня по определению, ночь провоцирует на стихи, на размышления, на самоедство…

Плотность фактуры реального мира всегда передана у Бродского лавой, наплывом, богатым перечислением; густота порою кажется избыточной, однако необходима она, иначе панорама, в том числе внутреннего мира, будет обеднённой:

Классические цитаты

на фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастно

чернеет, словно бутылка, забытая на столе.

Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре,

звякают клавиши Рэя Чарльза.

Океан жизни соответствует океану вод: его величию, его ощущаемому присутствию; некогда манивший Кристофера Марлоу мистический Океан стал шире и объёмнее с веками: многие имена прибыли, многие поколения сошли в глубины метафизических вод…

Океан у Бродского и конкретен – и нет: Мыс тресковый подразумевает песнь трески не в меньшей мере, чем ночь подталкивает человеческий мозг к размышлениям о смерти:

Жизнь – форма времени. Карп и лещ —

сгустки его. И товар похлеще —

сгустки. Включая волну и твердь

суши. Включая смерть.

Афоризмы срываются пеной с волн длинного стихотворения – или не большой поэмы: афоризмы впечатываются в сознанье читающего, даже если он не согласен с их сущностью:

Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже

одиночество.

Вероятно, славно воспринимать весь мир – вещественный в том числе – одушевлённым; однако сомнительно, чтобы сугубо человеческое ощущение одиночества распространялось на расположенные в комнате предметы.

Ибо повествование «Колыбельной трескового мыса» разворачивается в комнате – чтобы выйти в океан мира; как элементы абсурда, вплетённые в переусложнённую ткань произведения, мазью иронии врачуют душевные раны человека – замученного веком (Как писал вряд ли близкий Бродскому Владимир Соколов: Я устал от двадцатого века, От его окровавленных рек. И не надо мне прав человека, Я давно уже не человек.)

Рыба уходит прочь.

Но другая, точь-в-точь

как ушедшая, пробует дверь носком.

(Меж собой две рыбы, что два стакана).

И всю ночь идут они косяком.

Но живущий около океана

знает, как спать, приглушив в ушах

мерный тресковый шаг.

«Колыбельная трескового мыса» – своеобразная симфония Бродского: музыкальность повествования поднимается на новые и новые регистры, доходит до космических, мало известных человеку, и, тем не менее, густо заселённых просторов; рассказ о собственной доле, с которого начинает жить вещь, отступает на второй план, оставив подробности изломистого пути в словесных пластах…

…и зловещие сны реальности отступают от скрипа двери, вызванного приходом трески…

Данник мысли

Тактовик – с его переменным нравом ударения – идеально соответствует пейзажу и метафизике, метафизическому пейзажу души, если угодно; но он же способен вместить в себя столько реальной, бытовой и жизненной плазмы, что плотность стиха утраивается – в сравнение с использованием буднично-привычных размеров.

Иосиф Бродский – природный метафизик – открыл возможности тактовика годам к 27, точно создав в недрах русского языка вариант формы настолько ёмкой, что сложно предположить, что бы она не смогла вместить; и вызвав тем самым волну неумеренного попугайничества: подражать Бродскому казалось легко.

Подражать – но не повторить на новом витке, или новом этапе стиха разработанное им.

Если ранний Бродский привержен размерам традиционным для русской поэзии, и перлы приходится искать среди не малого числа проходных стихотворений, то разработав рудную жилу тактовика он, как бы, сделал шаг в сторону: любое произведение несёт печать авторства столь отчётливую, что подпись уже не нужна.

О! Бродский мастер жонглировать поэтической мыслью – иногда это кажется чрезмерно игровым, иногда заставляет думать по-иному, на других оборотах, но всегда дано блестяще, с высверком словесных алмазов…

Избыточность некоторых его вещей, в сущности, от избыточности жизни – с её переогромленностью, с громоздящимися колоннами вещей, с многообразией явлений: к сожалению, в основном трагического окраса; но вряд ли в русской поэзии можно найти стихи столь плотно заселённые реальностью, как «Представление», или «Новый Жюль Верн».

Мысль вращается, как строфа, часто возвращается к прежнему, темы уточняются на новом уровне: так «Одному тирану» переходит в «Резиденцию», и тема власти приобретает отчётливую формулу, с которой не поспоришь. Спорить с Бродским вообще проблематично: он авторитарен в суждениях; порою, своеобразный тиранический взгляд на вещи просачивается и в стихи, не отменяя, впрочем, их великолепных достоинств…

Семьдесят лет – для истории вообще, и истории поэзии в частности, не много, и, конечно, интересно было бы заглянуть в грядущее – будет ли звучать Бродский лет, этак, через сто, особенно учитывая, что в одном из своих поздних интервью он утверждал – в будущем (в том, каком мы много прожили уже) поэзия не будет играть никакой роли.

Рождественские стихи Бродского

Сретенье, как следствие Рождества; как взаимодействие причины со следствием, и вместе – самостоятельность оного, как вехи в жизни Христа; сретенье-встреча, сретенье – указание грядущего.

Стихотворение Бродского гудит и течёт, строки с неумолимостью следуют одна из другой, и, совмещаясь, создают внушительное полотно, где и атмосфера тотального иудейского храма передана, как своеобычный макрокосм – с вхождением в него множества микрокосмов…

Известно, что Бродский писал рождественские стихи практически ежегодно, и сумма их, взращённая летами, передавала и изменения его сознания, и линию врастания человека в космос вообще, подтверждая, что цель существования – духовное развитие, постепенное достижение областей, что кажутся зыбкими, становясь всё конкретней и конкретней по мере того, как человек удаляется от пункта рождения.

Так, «В Рождество все немного волхвы…» изобилуя материальными подробностями мира, отсылая теперь к советского Новому году, выводило в финале, минуя пороги истории, к чистоте духовных мерцаний, к необыкновенно высоким ощущениям, каких добивался поэт.

Или искал их.

«Рождественская звезда» 1987 года с финалом:

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,

на лежащего в яслях ребенка, издалека,

из глубины Вселенной, с другого ее конца,

звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.

Будто включает читающего в действительность параллельных миров, астральных сгустков, где взгляд Отца Отцов воспринимается, как нечто близкое – так чувствовать, избыточно переживая и пережёвывая конкретику