Мне уже приходилось упоминать, что истинно в этом мире только одно — сомнение? Так вот, на самом деле истинна только музыка. Мы можем сомневаться во всем, кроме музыки, музыка — это вездесущее бытие, она подобна морю, окружающему рыбу, или воздуху, по которому летит птица, или желанию, переполняющему влюбленного. Музыка — это струящийся поток, то еле слышный, то подавляющий. Музыка очаровывает и волнует нас. Но самое главное — что она настоящая, настоящая потому, что она действует на нас, заставляет нас расти изнутри, шириться, она заполняет собой все наше существо. И мы наконец понимаем, что эти заполненные до краев существа — это мы и что хотя нам прекрасно известно, что мы конечны, но благодаря музыке внутри нас возникают новые вселенные. В какой-то момент музыка начинает ослабевать и наступает тишина. И вот, убегая от этой невыносимой тишины, мы теряемся, сбиваемся с пути и потом совсем перестаем слышать еще так недавно раздававшиеся звуки. Музыка, однако, все еще дает о себе знать — тогда, когда нам удается различить гармонию в хаосе, красоту в уродстве или найти счастье в обыденности. И тем не менее музыка лжива — во-первых потому, что в этом мире, если он вообще существует, нет ничего истинного. А во-вторых, музыка искажает суть бытия. Но ведь я же паук. Или я все-таки не паук?
Тишина
(1)
Я вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Потом включил свет и огляделся по сторонам. Пустой стул.
Холодная кровать.
И тишина.
(2)
Не говори ничего.
Я боюсь, что звук твоего голоса прервет нить тишины, которая связывает наши чувства.
Но эта ледяная нить обжигает холодом мою душу.
Прошу тебя, скажи что-нибудь!
(3)
Твои губы молча произносят: “Не приближайся, не уходи, нет”. А я мечтаю, чтобы они дрожали, как губы Молли Блум, и говорили “да”.
И говорили “да”.
И говорили “да”.
(4)
Ты позвала меня?
Если бы я услышал твой тихий зов, пусть даже во сне, я бы сразу откликнулся. Я бы сказал вслух “да”. Но и во сне мне удавалось расслышать только тишину.
Только ее.
И я был совсем один.
(5)
“Звуки этого мира лишь капля на дне бездонной чаши вселенской тишины”, — сказала она.
Я ответил: “И ты тоже капля. И я выпью ее”.
Спустя мгновение снова настала тишина.
(6)
Ночью, читая книгу Расула Гамзатова “Мой Дагестан”, я наткнулся на следующие строки:
Птицы, что молчите вы с рассвета?
— Дождь идет, мы слушаем его![8]
Я закрыл книгу “Мой Дагестан” и замолчал. С неба падала тишина, и я стал ее слушать.
(7)
Я вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
Потом включил свет, однако он не включился.
Тогда я принялся ощупывать пространство вокруг, но не
смог найти ни пустого стула, ни холодной кровати.
Их не было.
Не было.
Не было.
Окруженный пугающей тьмой, я не видел ничего, кроме тишины.
Индиец
РАССКАЖИ мне какую-нибудь историю.
Он удивленно посмотрел на меня и с улыбкой ответил:
— Но ведь ты уже не маленький.
— Все равно расскажи!
Тогда мой собеседник сначала внимательно рассмотрел мое лицо, затем взглядом измерил мой рост, после чего взглянул на стакан чая, который я держал в руке и, наконец, спросил:
— Ты хочешь историю из реальной жизни или же тебе нужна сказка?
— Мне все равно.
— О взрослых или о детях?
— Все равно.
— Ладно. Расскажу тебе одну историю. Это будет реальная история о детях, поскольку ты все еще не совсем взрослый.
Когда я повстречал его впервые, мне не минуло еще и десяти лет. Он был очень смугл, большие черные глаза его смотрели на мир с каким-то особенным спокойствием, да и весь он словно светился умиротворением: умиротворенным был его взгляд, умиротворенным было выражение его лица, умиротворенными были и движения его тела, шел ли он, разговаривал или смеялся. Вообще-то, нет, неправда — я никогда не видел, чтобы он смеялся, — да, он улыбался, улыбкой его лицо светилось часто. Ничто не могло вывести этого человека из состояния спокойствия и уравновешенности — не знаю только, была ли это уравновешенность или что-то еще? Иногда я думал, что он глуповат или просто, как сказал о нем однажды мой отец, “человек с холодным сердцем”. Казалось, даже если бы под ним вдруг задрожала земля, он все равно остался бы таким же невозмутимым, словно именно он приказал земле затрястись.
Не знаю почему, но в нашем квартале все называли его Индиец. Был ли тому причиной цвет его кожи или же потому, что он работал в центре нашего города на каких-то индийцев? Вообще, как мне думается теперь, Индиец был просто родом с юга нашей страны, однако его мягкие длинные черные волосы, большие глаза, густые усы, белоснежные зубы, скрытые за полными губами, а также кожа оливкового цвета — все это, очевидно, наталкивало людей на мысль, что один из его родителей был, как говорится, нездешним. Мы же ничего не знали об этом человеке, кроме того, что он жил в комнате под самой крышей, что он работал с индийцами, обожал детей и часто рассказывал им всякие истории.
Одним воскресным днем мой отец, чтобы, как говорится, отвязаться от меня, послал меня к детям Индийца, чтобы я вместе с ними дождался его возвращения. Вернувшись, Индиец пообедал, потом расположился в тени у стены нашей мечети, а мы, дети, расселись полукругом, и Индиец начал рассказывать нам о приключениях Синдбада.
В тот день мне впервые в моей жизни довелось услышать истории Индийца, и именно с того дня я буквально в него влюбился. С тех пор каждое воскресенье после обеда я торопился к нему, зачарованный взглядом его больших темных глаз, загадочной улыбкой, тщательно причесанными волосами, щегольской одеждой и приключениями его Синдбада.
Тогда еще не было телевизора, футбол не увлекал нас так, как он увлекает сегодняшних детей, не знаю, возможно, даже и истории не увлекали бы нас, если бы не Индиец. Мы любили море, но Индиец стал для нас интересней моря, от которого он решительно и надолго отвлек своих маленьких слушателей.
Вам, конечно, хорошо знакомы истории о Синдбаде — так вот, Индиец рассказывал их совершенно по-особому, нет, не так, как это делают актеры, которые устраивают представления и изображают различных героев. Нет, он рассказывал свои истории всегда в спокойной манере, голос
