Когда я вернулся, Лидия уже была дома и сидела на крыльце с сигаретой, держа в руках неровно вырванный из тетради клетчатый лист. На лице ее отражалась такая глубокая радость, что и у меня при взгляде на нее как будто полегчало на душе.

— Привет, — крикнула она мне, когда я еще даже не прошел через сад. — Знаешь, что я сегодня видела?

Я поднялся на крыльцо и повесил зонт-трость на виноградный побег прямо над ступеньками.

— Это тебе цветы, — сказал я и протянул ей букет. — И что же ты видела?

Лидия затушила сигарету и жадно ухватила букет в охапку, как будто я мог забрать его обратно, прижала их к лицу, и я вспомнил тот летний день, когда она в первый раз пела мне и точно так же зарывалась щекой в цветы, только те были желтые.

— Я видела лес, — ответила она неожиданно. — Я забралась в самую глубину гор по заброшенной тропинке, и там оказалась долина, вся поросшая лесом, представляешь?

Она была такая счастливая, что я едва решился вставить слово.

— Ну, это был ненастоящий лес, — успокоительно заверил ее я. — Южный, наверное, низкорослый.

Лидия вскочила и отложила цветы в сторону.

— Нет-нет, — весело перебила она меня. — Сосны, ели, прямо до небес, как на севере! Я подумала, это какое-то волшебство! Мне этот лес снился точь-в-точь таким. Он был такой дремучий, что я едва нашла дорогу назад!

Она была очень взволнована и ходила по крыльцу взад-вперед, и улыбалась мне.

— Я зашла глубоко-глубоко, и свет так падал, что деревья были как будто голубые. Ты знаешь, — она вдруг замерла. — Ты знаешь, это было самое прекрасное место, которое я видела за всю свою жизнь. Я даже написала стихотворение!

И она помахала над головой своей рваной бумажкой, а потом еще и засмеялась от переизбытка чувств. Внутри дома, на веранде, горела лампа, и я впервые почувствовал, какими холодными и сумеречными стали вечера накануне осени. Мои цветы лежали рядом с пепельницей, над которой все еще вился дым.

— Тогда уходи, — сказал я Лидии.

Она обернулась и посмотрела на меня смешными круглыми глазами.

— Что ты сказал? — переспросила она.

— Уходи, говорю, — повторил я. — Уже холодает, по холоду путешествовать неприятно. А так к первому снегу будешь уже дома.

Я изо всех сил старался говорить спокойно, а про себя твердил: уходи, ну уходи же скорее, Анни, оставь меня, наконец, в покое, оставь меня одного, ну сколько можно меня мучить! Но Лидия все смотрела на меня и не двигалась с места, и тогда я не выдержал:

— Чего ты стоишь? Уже темнеет, а тебе надо собираться. Поторопись!

Она собрала рассыпавшиеся цветы обратно в букет, прижала их к животу, словно он у нее вдруг заболел, и проговорила:

— Прошу тебя, не прогоняй меня. Я очень прошу тебя.

— Тут не о чем разговаривать, — отрезал я. — Я иду спать. Очень надеюсь, что проснусь в пустом доме и не буду вынужден устраивать неприятную сцену. Рад был познакомиться и счастливого пути.

И я поднялся к себе, а на следующее утро Лидии в моем доме уже не было. Цветы она и вправду поставила в банку из-под маринованного крыжовника, и я нашел их на столе в Круглой комнате, когда спустился, чтобы сварить себе кофе. Я посмотрел на них и подумал: теперь они засохнут и будут украшать эту комнату многие годы, совсем как я того и хотел.

Дом был пуст. Наконец-то дом был пуст! Я выгнал из своего дома Анни и чувствовал, как меня опьяняет осознание победы. Пустой дом казался мне праздником, новым годом, днем рождения, каким-то особенным, безраздельно моим собственным торжеством, которое никогда не кончится, но которое все равно так хочется продлить, растянуть, как в детстве. Поэтому я оставил его и отправился к реке взглянуть на осень; я хотел позже вернуться в пустой дом и войти в него триумфатором. Я словно сам себе приготовил подарок!

Я вошел в осоку по пояс, как олень, пришедший на водопой, и позволил себе слиться с ее шелестом, меня даже немного знобило — это и был мой шелест в ответ. Я надкусил яблоко, но есть мне его не захотелось; я бросил огрызок в воду, и он неподвижно лег среди кувшинок и водорослей, накрытых прозрачной ладонью течения и превративших поверхность реки в рисунок, который ничего не значил, который искажал отражение птицы с печальным голосом, летевшей в какую-то совсем уж дикую синюю глушь.

Лес вокруг меня превратился в сплошной теплый поток. Вода сносила солнце вниз по нагретому шелковистому дну. По воздуху задумчиво плыли сверкающие длинные паутины, страшный терновник цеплялся за мои рукава шипами из чистого золота. Я пробирался домой нехоженым склоном, взбирался на вершину обрыва против течения корней и веток, руками разводя воздух, и земля осыпалась у меня под ногами. Наконец я увидел свой дом, будто бы в первый раз, — и он оказался точно таким, каким я его замышлял.

Я поднялся до середины лестницы на второй этаж и вслушался в эхо, поселившееся в комнатах Профессора и Ланцелота, Круглой комнате и комнате Лидии, и, конечно, в комнате Анни. Я думал о тех временах, когда перестану связывать их с именами, когда совсем привыкну к Анниной липе за домом и, может быть, перевешу на нее качели — ей-то ничего, не переломится. Вот-вот пойдут грибы и придет пора делать настойку из черноплодки; за черноплодкой можно будет сходить в поселок, только перед тем немножко подправить мост. Нарвать ее побольше, уж больно она вкусная в этом году из-за долгих дождей, будто бы марципановая. Вот-вот похолодает и пропадут мухи и комары. И вдруг я почему-то вспомнил, как ворчал все летние вечера напролет в ответ на ворчание ночного комара, который, как раз когда я брался за чтение, так любил засесть в тепло освещенную складку шторы над моим креслом, прямо у меня над плечом, и выводить меня из себя своей мерзкой трескотней. Я вспомнил наше раздражительное вечное соседство и вдруг подумал: как же зимой я обойдусь без этого противного брюзжащего книгочея, ведь я в этом году даже не наворчался на него всласть. Мысль об этом злосчастном комаре как-то сбила меня с толку, и я ощутил такую усталость, что даже, придерживаясь за перила, присел на ступеньку. Я смотрел на первый этаж своего дома