Когда растаял лед и началось половодье, я стал брать с собой пса и отправляться на долгие прогулки. Мы заново протоптали в подтаявшем снегу тропинку там, где я поднимался осенью к дачам, и днем она размокала на солнце, а вечером подмерзала, становилась скользкой и ярко-оранжевой в закатных лучах, и мне приходилось изо всех сил хвататься за ветки, как за корабельные снасти, чтобы не съехать в овраг. Прозрачная поверхность реки была искажена несовершенствами пылинок, вобравших в себя лимонно-желтый тусклый свет вечера. Я поднимал взгляд и смотрел на рыхлые самолетные борозды в пронзительно-синем небе, светло-оранжевые, тихо угасавшие в безветрии, и говорил псу:

— Гляди, приятель: у них там сейчас самая распутица.

Пес вел себя смешно, как щенок. Если я усаживался на берегу на какие-нибудь покосившиеся мостки, он скакал вдоль кромки воды, запутывался в прошлогодней траве, в панике бил лапами по воде, когда его начинал засасывать ил, а потом бросался в снег и принимался свирепо в нем кувыркаться; снег впутывался клоками в его шерсть, на которую он уже успел насажать репейников, и он был в таком восторге, что, навалявшись, пускался вскачь по дуге, набирая скорость, с какой можно было бы улететь на другую планету, с оглушительным грохотом пробегал по мосткам в миллиметре от моего термоса с чаем и ощутимо стегал меня хвостом по плечам. Я смеялся над ним, а он надо мной. Ему скоро наскучивало это, но он все равно терпеливо меня ждал, и мы вместе поднимались по склону, с которого еще не сошел снег, крутому, с блестящими прожилками сухой травы, как по лестнице в небесные комнаты, к птицам и ангелам в гости, — поднимались и отправлялись побродить по улицам поселка. Нам казалось, что мы остались одни во всем мире. Мы видели издалека только сторожа, но его существование, как и любого небесного тела, для нас, простых смертных, оставалось недоказуемым. В скором времени наступили дни, когда нам стало удаваться дойти до самых дальних полей, края которым не было видно из-за мокрого тумана. Мы ступали по подгнившей слежавшейся траве, над нами кричали черные птицы, и я думал: как честно, как правильно стоять здесь сейчас и мокнуть вместе с землей. В ту пору кора у яблонь под моими окнами от мха казалась зеленой, и они стояли под этой моросью, как малахитовые.

Наконец время ранней весны прошло. У самого крыльца пробились сквозь вкусно пахнущую почву фиолетовые тонкие стрелки еще не распустившихся крокусов, а вся земля в лесу покрылась первоцветами, словно зарделась от чьего-то поцелуя, просияла своим истинным цветом из-под сухих листьев: земля стала ярко-синей и такой прекрасной, что даже Ланцелот признал бы ее божеством, если бы только увидел. Лес был словно расколдованный герой в счастливом финале сказки. Хотелось броситься ему на шею, расцеловать, вскричать:

— Ну как, старина, где же ты был так долго?..

На смену зимней луне под окна явились петь птицы, и по их зову я выбирался на крышу чистить черепицу от всякого мусора и смотреть на брусничный закат за дымчатым лесом, за коричневыми и золотистыми холмами, на то, как неосторожно опускается в него ветка моей юной соседки-елочки, и в эту тихую и страшную влюбленную минуту становится кромешно-черной каждая иголочка ее точеной руки. Я смотрел, как лопаются от набухшего света крохотные зеленые крестики на всех оленьих побегах, ликующе поднятых к небесам рогатым лесом. Время весной идет так быстро, и тебе жаль каждой ушедшей минуты, — а все же ты готов все отдать за то, чтобы увидеть, что будет дальше.

А дальше было вот что. Как-то раз я проходил мимо комнаты Профессора и услышал, как он громко хлопает дверцами шкафа и ворчит:

— Ах ты, Господи, ну на кой мне были нужны эти клетчатые брюки…

Я постучал в дверь и вошел. Профессор стоял над раскрытым чемоданом с совершенно растерянным видом и в одной руке держал скомканные брюки, а в другой — заварочный чайник. На диване валялось темно-зеленое пальто, в котором он ко мне тогда заявился, а груду из вывернутого наизнанку халата и книг в чемодане венчала одна из моих чашек, которую я уже давно отчаялся найти.

— Профессор, — сказал я. — Это моя чашка.

— Ах да, конечно, дружище, я просто забыл, — виновато запричитал он, потянулся за чашкой и споткнулся о пару идеально вычищенных, но сильно запылившихся ботинок. — Простите меня, пожалуйста, я не хотел вас обидеть.

Вид у него был такой несчастный, что я просто взял чашку у него из рук и ничего не сказал.

— Я так ненавижу все это! — Профессор горько всплеснул руками. — Так ненавижу перемены, переезды, все эти ужасные “пере”! У меня просто все валится из рук!

Он швырнул в чемодан флакончик с туалетной водой с такой силой, что он чуть не разбился.

— По-моему, вы сами все разбрасываете, — заметил я. — Куда это вы собрались?

Профессор вдавил себе в брови съехавшие на нос очки и посмотрел на меня с недоумением.

— Как, разве я не говорил вам? Я же вам говорил!

Я покачал головой.

— Боюсь, что нет.

— Ну как же, ведь я открыл новую степную колючку, этого-то вы не могли забыть! По сравнению с теорией синонимии все это, конечно, ерунда, но в этом вопросе остается надеяться только на признательность потомков. Великие ученые всегда опережали свое время. А пока, само собой, придется размениваться на мелочи. Вот завтра как раз заканчивается регистрация на международную конференцию в Брюсселе, посвященную суккулентной флоре полупустынных зон. Я вычитал это в сегодняшней газете. Так что мне нужно поторапливаться, так сказать, навстречу собственной славе!

Он провел ладонью по лбу и тяжело вздохнул.

— Я как раз потому и решил оставить вам кресло. Какое уж мне теперь кресло с эдакой бездомной жизнью. Не забудьте записать в гостевую книгу дату, когда мы с Ланцелотом уехали. На память.

Я прошел в глубину комнаты и поправил занавеску, чтобы она опускалась на пол ровными складками.

— Как, — удивился я, — и Ланцелот уезжает?

— Да-да, — закивал Профессор. — Говорит,