— Я почти уверена. — Даже не моргнула, так и чешет как по написанному. — Что время — это такая болезнь. Ну, как чума. Неизлечимая и всеобщая. Такая эпидемия, которая никогда не кончается и от которой нет лекарства. Она портит нам настроение, самочувствие, аппетит и сон, калечит нас и в конечном счете сводит в могилу. У кого иммунитет хороший, держится чуточку дольше, но лекарства-то все равно нет и не будет, как ни крути. Что скажешь?

Если бы я только мог описать словами, как сильно я от нее устаю. А я ведь выносливый. Я профессионал. Но это!..

— Я ничего не понял, — говорю.

— Разве ты не чувствуешь его в себе, как оно точит тебя изнутри каждую минуту? — продолжает она, не обращая на меня ни малейшего внимания. — Вот когда у тебя насморк или живот болит, всегда чувствуется, где она сидит, болезнь. И время тоже чувствуется, просто мы так к нему привыкаем… Как будто это еще одна часть тела. А на самом деле это болезнь.

— Женщина, — перебил ее я. — Ты белены объелась? У нас тут творится полный кавардак. Анни выгоняют на мороз за то, что она забрызгала маслом стенку над плитой, а хозяин из-за разбитой вазы тронулся умом. А ты о чем? О чем ты вообще толкуешь?..

Лидия неожиданно пошла на попятную.

— Извини, пожалуйста. Просто я только сейчас заметила, как он постарел. Ты замечал? Мне раньше казалось, он совсем молодой.

— Что, — спрашиваю, — интерес пропал?

— Да пошел ты, — говорит она, миролюбиво так, совсем по-мужски. — Слушай, мне давно интересно было тебя спросить…

И она затушила сигарету о снег, а сама так притихла, как будто хочет спросить что-нибудь непристойное, сколько там у меня жен было или что-то навроде того.

— Ну, спрашивай уже!

Она улыбается:

— А драконы перед смертью молили тебя о пощаде?

Отрава, а не баба!

— Ой, ну перестань, пожалуйста, — вежливо отшил ее я и тоже затушил сигарету о снег.

* * *

Сцена была просто безобразная. И ладно бы был хоть какой-то повод так вульгарно себя вести — так нет же, что-то они там не поделили идейное, кажется, из французской политики. Ох уж эта молодежь! Считают, что из-за политики или литературы можно стать друзьями или врагами, и хлопать дверьми, и бить посуду, и вопить, и ругаться ужасными словами. Я был несказанно удручен происходящим. Те двое, как обычно, ускользнули и отправились курить, они ведь оказываются за поленницей по малейшему поводу, хуже доцентов с кафедры зоологии беспозвоночных. А я остался наблюдать за тем, чем все это кончится, и уже через пять минут бедняжка Анни стояла в прихожей и натягивала сапоги, а из ее наспех застегнутого рюкзака свешивался полупрозрачный рукав ее красного дождевика, такого же красного, как ярмарочный петух на палочке, которого облизали уже со всех сторон.

— Это я сама виновата, — повторяла она, чуть не всхлипывая. — Это я… Я сама…

— Вам, может быть, кажется, что она плачет? — обратился ко мне хозяин в таком тоне, как будто бедная девочка — подопытный кролик, а мы с ним — научный консилиум. — А я так убежден, что смеется. Посмотрите только на нее повнимательнее!

— Вы ведете себя омерзительно, коллега, — осадил его я. — Уж от вас я никак не ожидал подобных шуток. Мы терпим все это только из уважения к вам как к хозяину этого прекрасного дома, который до сих пор казался нам таким гостеприимным. Однако я требую, чтобы вы немедленно прекратили балаган! Неужели вы, такой зрелый человек, не понимаете, какова цена всем этим юношеским ссорам, как горько вы будете впоследствии сожалеть о своей горячности, своей несдержанности?

Я использовал против этого взбесившегося хама все смертельные приемы красноречия, но он продолжал вести себя как осел, а мне, по правде сказать, все это давно уже было поперек горла. Свою голову к чужим плечам не приставишь, это известно. И с тем, что дети всенепременно повторяют ошибки своих отцов, совершенно бесполезно бороться, как бесполезно препятствовать глупости человеческой. В молодости дураки вызывали у меня умиление и всяческие приятные покровительственные чувства. Видимо, поэтому сейчас у меня и не осталось сил их терпеть.

Впрочем, наверное, я уже слишком стар для всех этих категорий. Остальные думают, что раз я стал такой раздражительный, значит, меня не устраивает что-то в их мнениях или поступках, а на самом деле у меня просто-напросто раскалывается голова от их криков и от стройки, которая теперь прямо за окном направо, между подъездом и булочной. Нельзя даже за хлебом и молоком сходить так, чтобы не оглохнуть, не споткнуться на этих склизких досках, которые они любезно, но очень криво переложили через свои художества, и не натаскать полную прихожую этого гадкого рыжего песку. Я бы сказал Ланцелоту, что это у него, наверное, мой песок, только он все равно не поверит. И целый день раздается сводящее с ума ры-ры-ры-ры-ры; пластинку поставить нельзя, книжку почитать нельзя, кости откликаются на стройкин рев тупо, восторженно, как дрессированные. Песок везде: плавает в чае, царапается в мыле, хрустит под тапочками по паркету. Конечно, я мог бы и съехать, но я стар; я привык.

У нас считается, что мой возраст — это всем на зависть. Ты вроде как и не безумный старикашка в протертом свитере, на рукаве которого гордо, как попугай, сидит не отстирывающееся пятно от варенья, — и в то же время, глядя на тебя, они уже думают не только о том, как не повезло, наверное, твоей жене влюбиться в ученого.

— Теперь по вам будут сохнуть только самые серьезные и печальные студенточки, те, у которых в сумках сборники Пастернака, — говорили мне на юбилее мои язвительные сослуживцы и единомышленники. — Вы бы, кстати, и сами были бы похожи на Пастернака, если бы только похудели.

Всем очень нравится острить насчет того, что я толстый и сентиментальный, и меня это вполне устраивает. Я в совершенстве умею изображать идиота. Таким старикам разрешается реже думать о смерти и чаще транжирить пенсию на что-нибудь вкусненькое, и любят их всегда гораздо больше; а я, как ни крути, все-таки старик, ну, или стану им через года два-три, и поэтому больше, чем когда-либо, завишу от любви.

Только вот, как оказалось, никакой особенной любви в этом доме и нет — сплошные склоки. Когда Анни уже обулась и принялась поправлять кисточки на своей вязаной шапке, Лидия и Ланцелот явились