— Да перестань, — отвечает. — Посмотри вокруг, посмотри только. Видишь, там, вдали, лесные верхушки как будто темнее? Там твой дом.

С холма видны были нескончаемые лесные дали, они спадали друг в друга линиями горизонта, как синие морские волны, и раскрывались передо мной, словно страницы в книжке, одна за другой, — от черно-фиолетового, елово-хвойного, до самой нежной подоблачной голубизны, такой, что сам небосвод казался всего лишь новой глубиной бездонной чащи.

— Ты видишь, эта земля уходит из-под ног как будто спиралью, — сказала Анни. — Она каку улитки раковина, смотришь — и в глазах рябит. Как зыбучий песок — наступил и уже нипочем не выбраться. Так и с тобой. Тебя вечно туда затягивает, так?

Да, Анни, точно так: один виток, другой, третий, и так без конца, нельзя взглянуть и не подумать обо всем сразу: о берегах, оплетенных бело-желтыми, похожими на свечи водяными цветами, зигзагами, по самой кайме из крапивы и осоки, по корягам и отражениям облаков, об элегантных черных улитках на малиновых листьях, о лунных следах конских копыт на мягкой после дождя земле, о таинственных всплесках воды, когда дикая утка, стремясь укрыться в своем камышовом чертоге-лабиринте, ненароком неучтиво напоминает воде о том, что она осязаема, а фортепианная стрекоза задевает коричнево-золотым крылышком темно-голубую рябь на воде, и становятся слышны все новые и новые незваные ноты.

— Ты зачем меня сюда привела? — спросил я наконец.

— Я вот что тебе скажу, — почти сердито заговорила она. — Ты думал хоть раз, что глядя на закат вот так, с холма, можно по цветным полосам посчитать, который час?

— Так и есть, — говорю. — Это как с кольцами на срубе дерева.

— Или как с кругами на воде. Ими тоже можно измерить время: когда бросили камень, с какого расстояния, с какой силой. Это физика. Если тебе известно что-нибудь одно, можно узнать и все остальное. Ты хорошо должен это знать, ты же построил дом.

— Ну и что теперь?

— Ну и то, что если от всего, от чего хочешь, оставить только самую-самую суть, то все будет до того похоже одно на другое, что не останется вообще ничего непонятного. Ты же учил в школе какой-нибудь язык?

— Я не помню.

— Учил, конечно. В любом языке есть набор самых простых, самых древних корней. Это и были когда-то слова. Раз-два и обчелся, понимаешь?

Я уже начинал злиться не на шутку. Если только дать ей волю, она заговорит до смерти кого угодно. А я хотел посидеть в тишине, полюбоваться закатом — и только-то. Высохшая осенняя трава вокруг нас была похожа на несыгранные ноты в пожелтевшей музыкальной тетради — такая же тонкая, изысканная, поблекшая, как вереница одинаковых значков на нотном стане. Заходящее солнце, ветреное, светло-красное, тревожное, делало нас невидимыми среди этих хрупких свистящих стеблей и их теней. Анни морщилась и отводила рукой травинку от щеки, но никак не могла решиться сорвать.

— Вот ты спрашиваешь, откуда взялась дорога, — продолжала она. — Я тебе объясню. Это очень просто и очень понятно. Вот я приведу тебе пример.

Она растопырила пальцы на своих крохотных солнечных ладошках и принялась говорить нечто очень запутанное и высокопарное, и я так и не успел рассказать ей, что сам уже все понял про эту дорогу.

— Закрой глаза, — командовала она. — И послушай.

Я закрыл глаза, но продолжал слышать только ветер. Очень скоро этот маленький одичавший зверек превратится в настоящее чудище, которое сумеет пустить землю вспять, и переменит погоду, и начнется зима, — подумал я.

— Что ты слышишь?

— Я слышу ветер в траве, Анни, ты же сама знаешь.

— Нет! Я не знаю. Ты слышал когда-нибудь, как звучит городская улица во время дождя? По ней едут автомобили, из-под колес летят грязные брызги, капли стучат по лобовым стеклам. Или вот еще: представь себе море во время прилива. Волна набегает на песок и на гальку — разве это не тот же самый звук? Ты меня слушаешь? Ты согласен?

— Ну, пожалуй, — неуверенно ответил я. Она говорила мне о вещах, о которых я не имел ни малейшего понятия, и я ей почти не верил.

— Не пожалуй, — строго сказала Анни. — А именно так. Это точь-в-точь такой же звук. Но и это тоже не все… Тебе приходилось слышать, как пересыпают какую-нибудь сушеную фасоль или чечевицу из банки в банку? Осенью в деревнях, на кухнях, в вечном степном сквозняке заготавливают на зиму целую прорву крупы и бобов. Тебе ли не знать об этом, ты и сам тратишь на это уйму времени каждую осень!

— Правда, — кивнул я и открыл глаза.

— Ну вот, что я говорила! — обрадовалась она. — Теперь ты все понял! Я права!

— Ну так а суть-то тут в чем?

— А суть, — торжественно отвечала Анни. — В переменах. В превращении одного в другое. В границе, через которую так часто незаметно для себя переходит весь мир и за которую больше никогда не вернуться.

Тут я впервые отчетливо осознал, что Анни несет полную околесицу. Но так ли это было на самом деле? И, поднося к губам, как чашку, свою прекрасную душистую землю и почти что чувствуя, как противоположный край обрыва скребет меня по переносице, я, затаив дыхание и не шевелясь, наблюдая за бесшумным полетом птицы, чуть задевающей крылом отцветшую травяную гладь, посмотрел вниз и подумал: а вдруг и вправду она в чем-то права, и все эти мои вековые черные ели до небес — не что иное, как сверкающие небоскребы в огромном мегаполисе, или гигантские темно-зеленые морские валы с острыми страшными гребнями, или шпили рыцарского замка, окруженного болотистым рвом. И неужели же мои опадающие кленовые листья — это письма о чем-то печальном, принесенные поутру почтальоном, или выхваченные ветром из рук яркие афиши маленького кинотеатра, недавно открывшегося в небольшом приморском городе, или сорвавшиеся знамена побежденной армии на поле кровавой средневековой битвы? И тонкие стены почти прозрачные, слышны все разговоры, скрип отодвигаемых стульев, треньканье мокрой посуды, хлопанье балконных дверей, взволнованное сопение закипающих чайников. Можно перестукиваться, и можно даже отважиться выйти из собственной комнаты и постучать в соседнюю дверь — как делает Ланцелот, когда ему становится скучно без Профессора.

Мне не понравились эти мысли. Сам бы я до такого никогда не додумался и теперь чувствовал себя так, будто Анни обманом залезла мне в голову и беспардонно расселила их там, как собственных друзей.

— Напрасно мы сюда пришли, — сказал я. — Земля холодная, ты наверняка простудишься. Вы вообще не больно-то следите за своим здоровьем, так и