Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 124
мышление, но не затрагивают все прочее поведение, и, наоборот, есть такие, которые поражают поведение, но не затрагивают ум. Наконец, внутри этой последней категории есть разновидность безумия, касающаяся не поведения в целом, но лишь той или иной его формы. Например, безумие убийства. И вот тут, в этой четко ограниченной области, обнаруживается инстинктивное безумие — в некотором роде, последний кирпич в этом пирамидальном таксономическом здании. Таким образом, инстинкт занимает место, которое, думаю, очень важно политически (я имею в виду, что в конфликтах, соперничествах, распределениях и перераспределениях власти в начале XIX века проблема инстинкта, или инстинктивного безумия, очень значима), но эпистемологически является очень дробной и незначительной деталью.Проблема, которую сегодня мне хотелось бы разрешить, такова: как эта эпистемологически маргинальная и второстепенная деталь смогла сделаться деталью совершенно фундаментальной и стала определять, пронизывать собою почти все поле психиатрической деятельности? Более того, она не просто охватила или пропитала всю эту область, но и стала принципиальным элементом процесса расширения психиатрического знания и власти, их приумножения, постоянного удаления их границ, почти бесконечного расширения области их вмешательства. Вот об этом-то, о генерализации психиатрического знания и власти вслед за проблематизацией инстинкта, я и намерен сегодня поговорить.
Прежде всего надо проследить особенности этой трансформации в том, что касается ее предпосылок, определивших ее элементов. Схематически можно сказать следующее. Трансформация произошла под воздействием трех процессов, связанных с проникновением психиатрии в механизмы власти (во внешние ей механизмы власти). Первый процесс, обстоятельства которого я коротко напомню, заключается в том, что приблизительно в 1840-е гг. — по крайней мере, во Франции (в других странах он был почти таким же, но с некоторыми хронологическими сдвигами и отличиями на законодательном уровне) — психиатрия включилась в новую систему административной организации. Об этой новой административной организации я немного рассказывал вам в прошлом году, говоря о сложении внутрибольничной, если так можно сказать, психиатрической власти. В этом году я хочу рассказать о ней с внебольничной точки зрения. Эта новая административная организация явственно выразилась в знаменитом законе от 1838 г. Вы знаете, и я касался этого в прошлом году, что закон от 1838 г. определяет, помимо прочего, то, что принято называть принудительным помещением, иными словами, помещение душевнобольного в психиатрическую больницу по просьбе, а чаще по распоряжению администрации, а именно префектуры[201]. Как регулирует закон от 1838 г. это принудительное помещение? С одной стороны, принудительное помещение должно осуществляться в специализированное учреждение, то есть в учреждение, предназначенное, во-первых, для содержания и, во-вторых, для лечения больных. Таким образом, в законе от 1838 г. четко оговорены медицинский характер этой меры, ибо речь идет о лечении, и ее специализированный медицинский характер, ибо речь идет об учреждении, предназначенном для содержания душевнобольных. Благодаря этому закону психиатрия получила признание как медицинская дисциплина, но в то же время и как специальная дисциплина в рамках общей медицинской практики. С другой стороны, на основании какой процедуры должно производиться принудительное помещение в эти учреждения? На основании решения префектуры, к которому прилагаются (что, впрочем, не является обязательным условием) соответствующие этому решению медицинские справки. Такой медицинской справкой может быть, к примеру, уведомление администрации префектуры о действительном запросе помещения. Но это не обязательно, и после того, как администрацией префектуры принято решение о помещении, специализированное учреждение и служащие в нем медики должны предоставить медицинский отчет о состоянии помещенного к ним пациента, выводы которого [отчета] ни к чему администрацию префектуры не обязывают. Если медики придут к заключению о душевном здоровье, решение все равно останется в силе. Третья особенность принудительного помещения, оговоренная законом от 1838 г., состоит в том, что таковое помещение должно быть, цитирую, мотивировано умопомешательством индивида, причем таким умопомешательством, которое может поставить под угрозу общественный порядок и спокойствие. Как видите, роль врача — или, точнее, привязка медицинской функции к административному аппарату — определяется этим законом ясно и тем не менее двусмысленно. В самом деле, закон от 1838 г. санкционирует роль психиатрии как особой, научной и специализированной, техники общественной гигиены; однако он принуждает психиатрию и психиатра поднять перед собой проблему, совершенно новую по отношению к доселе традиционной научной экономике психиатрии.
Ранее, скажем, в эпоху, когда главной юридической процедурой в отношении безумия было лишение гражданских прав, проблема всегда заключалась в том, чтобы выяснить, не поражен ли данный субъект неким явным или скрытым умопомешательством, которое делало бы его недееспособным в качестве юридического субъекта, дисквалифицировало бы в качестве субъекта права. Нет ли у него некоего состояния сознания или бессознательности, помутнения сознания, способного помешать дальнейшему осуществлению его фундаментальных прав? Но по вступлении в действие закона от 1838 г. перед психиатром встает другой вопрос: перед ним индивид, способный нарушить порядок, представляющий угрозу общественной безопасности, — и что психиатр может сказать по поводу этой потенциальной смуты или угрозы? Вопрос о смуте, о беспорядке, об угрозе — вот какой вопрос, в силу административного решения, встает перед психиатром. Когда психиатр принимает отправленного на принудительное лечение больного, он должен дать и психиатрическое заключение, и заключение по поводу опасности и беспорядка; невзирая на то, что его выводы ни к чему не обязывают администрацию префектуры, он должен оговорить возможную связь между безумием, болезнью, с одной стороны, и смутой, угрозой, беспорядком, с другой. Иными словами, под вопросом уже не симптомы недееспособности на уровне сознания, а очаги опасности на уровне поведения. И как следствие, в силу этой новой административной функции, новой административной привязки, направляющей психиатрическую деятельность, появляется целый комплекс новых объектов. Психиатрический анализ, исследование, разметка смещаются от мыслей больного к его поступкам, от того, что он способен понять, к тому, что он может совершить, от того, что он может сознательно пожелать, к тому, что может невольно сказаться в его поведении. Таким образом, как вы понимаете, происходит знаменательный переворот. В случае мономании, этого необычного, экстремального, монструозного феномена, мы имели дело с безумием, которое представляет чрезвычайную опасность в силу своей необычности. И если психиатры придавали мономании такое значение, то именно потому, что они приводили ее в качестве доказательства того, что бывают-таки случаи, когда безумие становится опасным. Психиатры нуждались в таком доказательстве, чтобы определить и обосновать свою власть в рамках регуляционных систем общественной гигиены. Теперь же психиатрам уже не нужно предъявлять, демонстрировать, подчеркивать эту связь безумия и опасности в чудовищных поступках. Связь между безумием и опасностью признает отныне сама администрация, ибо это администрация, которая отправляет субъекта на принудительное лечение лишь в меру его действительной опасности, то есть в меру того, насколько его умопомешательство, болезнь, сопряжена с опасностью для человека или для общественного благополучия. В мономанах
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 124
