Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 124

Прошу прощения за то, что, как обычно, задерживаюсь. Я заострил внимание на деле Генриетты Корнье и возникновении инстинктов из методологических соображений. Я попытался показать вам, как именно в этот момент — и в ходе историй, всего лишь одной из которых, хотя и особенно показательной, было дело Корнье, — произошла некоторая трансформация. Эта трансформация, в сущности, явилась условием мощного процесса, который не завершился и по сей день, — процесса, в котором внутрибольничная, сосредоточенная на болезни психиатрическая власть превратилась в общую, внутри — и внебольничную юрисдикцию уже не безумия, но ненормальности и всякого ненормального поведения. Отправной точкой, условием исторической возможности этой трансформации является возникновение инстинкта. А ее стержнем, тем механизмом, который привел ее в движение, является эта проблематика, эта технология инстинктов. Причем — что, собственно, я и стремился вам объяснить, — это вовсе не является следствием ни внутреннего открытия в психиатрическом знании, ни идеологии. Если мое доказательство верно (а я хотел предложить именно доказательство), то для вас должно быть очевидно, что является причиной всего этого, всех этих эпистемологических — как, впрочем, и технологических — эффектов. Это особого рода игра, особого рода распределение и особого рода смычка одних механизмов власти, характерных для судебного института, и других, характерных для медицинского института, а точнее, для медицинской власти и знания. Именно в этой игре двух властей, в их различии и в их соподчинении, в тех потребностях, которые они испытывали друг в друге, и в тех опорах, которые они друг другу предоставляли, — именно в этом заключен принцип трансформации. Причиной того, что произошел переход от психиатрии бреда к психиатрии инстинкта, со всеми его следствиями для генерализации психиатрии как социальной власти, — причиной этого, с моей точки зрения, является описанная стыковка властей.

Моя лекция на следующей неделе состоится, несмотря на каникулы, и в ней я попытаюсь проследить путь инстинкта в XIX веке, от Генриетты Корнье до выработки понятия вырождения и возникновения евгеники.

Глава 6. Инстинкт как объяснительная решетка незаинтересованного и ненаказуемого преступления

Лекция от 12 февраля 1975 г

— Расширение психиатрического знания и власти вследствие проблематизации инстинкта.

— Закон от 1838 г. и завоевание психиатрией важной роли в общественной безопасности. — Психиатрия и административное регулирование, семейный запрос к психиатрии, появление политико-психиатрического дискриминанта индивидов.

— Ось преднамеренного и непреднамеренного, инстинктивного и автоматического.

— Расщепление симптоматологического поля.

— Психиатрия становится наукой и техникой работы с ненормальными.

— Ненормальный: огромное поле деятельности.

У меня возникло одно опасение — даже, быть может, навязчивое опасение: несколько дней назад, размышляя о том, что я говорил вам в прошлый раз о женщине из Селеста, — помните, о той, что убила свою дочь, отрезала ей ногу и съела ее с капустой, — я понял, что сказал вам, будто ее осудили. Помните? Нет? Я сказал, что ее оправдали? И все? Я ничего не сказал? Но я хотя бы рассказывал об этом? Как бы то ни было, если я говорил вам, что ее осудили, то это ошибка: она была оправдана. Это решение изменило многое в ее судьбе (хотя и никак не изменило судьбу ее дочери), однако, по большому счету, не меняет того, что я хотел сказать вам об этом деле, в котором мне показалось важным то, с какой настойчивостью пытались отыскать систему интересов, которая позволила бы понять преступление и, при необходимости, считать его наказуемым.

Я думал, что сказал вам (в чем тогда и состояла бы ошибка), будто бы эту женщину осудили с учетом того обстоятельства, что стояло голодное время, а сама она была нищей; поэтому у нее было-таки основание съесть свою дочь, так как иначе пришлось бы просто зубы на полку положить. Этот аргумент действительно был использован и едва не заставил судей изменить свое решение, но женщина все-таки была оправдана. И оправдана она была с учетом другого обстоятельства, приведенного адвокатами: дело в том, что у нее имелся некоторый запас продуктов, а следовательно, она не была так уж заинтересована в том, чтобы съесть собственную дочь; она могла бы съесть сало, а уж потом приниматься за дочь; короче говоря, система интересов не работает. Так или иначе, на этом основании она была (оправдана). Если я допустил ошибку, простите меня. Теперь истина установлена — или восстановлена.

А сейчас вернемся к тому, к чему я подошел в прошлый раз, анализируя дело Генриетты Корнье. В лице Генриетты Корнье мы имеем дело с тем незначительным, неярким, обыкновенным, немногословным монстром, в деле которого — впервые так отчетливо и почти откровенно — проступает это понятие или, скорее, этот элемент инстинкта. Психиатрия открывает инстинкт, но вместе с нею его открывают юриспруденция и уголовная практика. Так что же это такое — инстинкт? Это такой гибридный элемент, способный функционировать в двух регистрах, или, если хотите, это своего рода передача, позволяющая двум механизмам — уголовному и психиатрическому — стыковаться друг с другом; или, еще точнее, один механизм власти, уголовная система с накопленным ею грузом знаний, стыкуется [посредством инстинкта] с другим механизмом власти, психиатрией, которая, в свою очередь, тоже обладает своим грузом знаний. Двум этим машинам впервые удалось сомкнуться друг с другом эффективным образом, да так, что это оказалось продуктивным как в уголовной области, так и в психиатрии, — именно посредством этого элемента инстинкта, созревшего к данному моменту. В самом деле, инстинкт позволяет привести этот своеобразный юридический скандал, каким иначе было бы беспричинное, немотивированное, а следовательно, и ненаказуемое преступление, к внятной формуле; и, с другой стороны, он позволяет преобразовать научными средствами безосновательность некоего поступка в позитивный патологический механизм. Вот какова, на мой взгляд, роль этого инстинкта, важной фигуры в игре знания-власти.

Однако дело Генриетты Корнье — это, разумеется, крайний случай. В течение трех-четырех первых десятилетий XIX века ментальная медицина обращается к инстинкту только тогда, когда без этого не обойтись. Иными словами, только за недостатком бреда, помутнения рассудка, умопомешательства, которые почти исчерпывающе определяют ее собственный предмет, только когда их нет, в крайнем случае, психиатрия прибегает к инстинкту. Впрочем, достаточно взглянуть на сложную таксономическую архитектуру психиатрии начала XIX века, когда в нее попадает инстинкт, чтобы понять, насколько ограниченное место он там занимает. Инстинкт отодвинут на самую окраину этого здания с целым разделом безумий — постоянное безумие, возвращающееся безумие, полное безумие, частичное безумие (то есть распространяющееся лишь на одну область поведения). Среди этих частичных безумий есть такие, которые поражают

Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 124