в новелле «В исправительной колонии»[138] – это тоже закон, который написан на плоти осужденного, но это закон, который описан как чистая гетерономия, как чистое воздействие. Мне кажется, что Хайдеггер остается внутри такой кафкианской интерпретации этого момента. В «Бытии и времени» он хочет выйти к чистой автономии, потому что для него гетерономия будет такой адской машиной, записывающей на теле осужденного знаки, которые он должен интерпретировать, – в конечном счете, это заповедь «почитай своего начальника». В то время как у Левинаса дело обстоит иначе, поскольку для него есть одновременно Бог и Другой, условно говоря: Бог защищает меня от Другого, а Другой от Бога. Поэтому у Левинаса происходит то, что Мальдине называл переходом к сверхстрастности, или сверхвозможности: в некотором смысле я в своей собственной плоти, в своей собственной чувственности затронут тем, что происходит с Другим. Но у Левинаса моя уязвимость не исчерпывается чувственностью: я не просто затронут Другим и трансформирован этой затронутостью, в мою структуру субъективности «как тать в нощи» прокрадывается Божественная заповедь. Я свидетельствую о заповеди, которая открывается мне в моих собственных словах «вот я»: то есть здесь происходит, как говорит Левинас, переход гетерономии в автономию, то есть творческая апроприация, творческое усвоение этого. Но в целом реплика Натальи Андреевны – это для меня самая интересная реплика за сегодняшний день, которую мне бы хотелось обдумать как следует. Конечно, у Хайдеггера совесть тоже обладает трансформирующим характером, но этот трансформирующий характер в «Бытии и времени» оказывается сведен к одной только воле, к решимости быть аутентичным. Мне кажется, это ужасно.
Денис Михайлов: Я бы хотел поделиться опасением, которое, наверное, адресовано в первую очередь Георгию Игоревичу, потому что я чувствовал это опасение сильнее всего во время его доклада (хотя в целом оно сохранялась на протяжении всей дискуссии). Это опасение следующего толка: не происходит ли у нас излишней субстантивации совести? Возможно, конечно, что язык с нами сейчас играет злую шутку. Почему такое опасение (что мы излишне субстантивируем совесть) возникло? Во-первых, просто из оборотов речи: «совесть говорит», «настаивает», «принуждает», «является актором» или «не является актором». Если совесть субстантивирована (как законченное понятие), то есть соблазн на нее вешать какие-то характеристики из разряда «подлинная совесть» или «неподлинная совесть» (опять же я не совсем пока понимаю, просто ли в языке она сейчас происходит, потому, что мы ограничены его средствами, или она какого-то концептуального характера). Но если, допустим, эта субстантивация совести происходит, то она ведет, помимо всего прочего, к тому, что возникает соблазн рассматривать совесть не в той плоскости, в которой мы с ней непосредственно сталкиваемся. Что я имею в виду? Можно рассматривать совесть, например, как какое-то переживание здесь и сейчас, ощущение, чувство (то, как она нам дается). Или, предположим, можно строить более сложные конструкции, уже выходя за границы чего-то переживаемого, и тогда уже говорить о совести как о какой-нибудь фундаментальный открытости Иному, как о лакуне в собственной самости или как о структуре символических учреждений. Мой вопрос и мое опасение вот в чем: если мы такой ход совершаем, то насколько мы все еще продолжаем исследовать совесть и насколько корректно такую субстантивацию (с выводом в другую плоскость) совершать? Не лучше ли оставить открытость Другому открытостью, а структуру символических учреждений собственно структурой символических учреждений, а про совесть говорить чисто с терминологически-методологической точки зрения в перспективе конкретных переживаний, не как о «чем-то», а как о «когда-то»?
Г. Ч.: Я исходил скорее из поэтического образа, который я уже несколько раз цитировал: «пространства аритмических усилий и притязаний» или конкурирующих требований, конкурирующих долженствований, своего рода всплывающих рекламных окошек (pop-up ads): «Покупайте!», «А вы записались?» и т. д. Такого рода самопроизвольно всплывающие требования были в центре моего внимания, но я должен сказать, что здесь «подлинная» или «предположительно подлинная» совесть находится явно в слабом положении, в то время как толкающиеся локтями, друг на друга наплывающие, открывающиеся окошки требований (скорее навязывающих себя) находятся в большинстве. В этом смысле я согласен с тем, что не стоит делать из совести некоторую устойчивую стабильную часть души; скорее я бы говорил о разных требованиях, которые себя под этой маской предъявляют: под этим ракурсом, под этим соусом, в таком ключе подают себя или притязают быть совестью. Множество претендентов – вот та картина, к которой я тяготею.
Е. Ш.: По-моему, мы уже затрагивали эту тему, когда говорили о работе совести и о совести как акторе. Мне кажется, что наши доклады, в общем, были направлены как раз на то, чтобы де-гипостазировать совесть, лишить ее статуса некой автономной инстанции.
Коллеги, (в том числе присутствующие онлайн,) у нас еще есть вопросы?
Г. Ч.: Люди, животелесно присутствовавшие и все это слушавшие, неужели в вас не восстает некоторое желание сказать, некоторое «не могу молчать»?
Е. Ш.: Возмущение?
Г. Ч.: Нравственная тошнота?
Е. Ш.: Неужели совесть не говорит вам?
А. Я.: Я бы хотела отметить интересный момент: неожиданное для такой мини-конференции (а это даже не круглый стол в собственном смысле слова) количество новозаветных отсылок – и Лука, и Павел во всех возможных видах, Павел, который отсылает к Иеремии… Все-таки без Библии нам трудно.
Г. Ч.: Как же быть секулярному человеку?
А. Я.: Секулярный человек не обязан подписываться под всем, что написано в Библии. Как говорит в какой-то момент с раздражением Левинас: почему Хайдеггер может опираться на стихи Гёльдерлина, а я на стихи Библии опираться не могу? То есть можно смотреть на Вечную книгу не как на источник вечных истин, а как на нечто, что свидетельствует о человеческом опыте в его универсальности. Мне кажется, мы опираемся на Библию скорее как на свидетельство, чем как на авторитет.
Е. Ш.: Сборник предельных феноменологических дескрипций.
А. Я.: Да, как сборник предельных феноменологических дескрипций.
А. Р.: У меня были проблемы со связью, я написала свой вопрос письменно, и я остаюсь в неведении: ответили вы мне или нет? Моя совесть ничего не говорит о том, что на эти вопросы отвечать необходимо, просто мне это важно для себя.
А. Я.: Так мы ответили, Анна Игоревна!
А. Р.: Но мое «я» в это время было вне, и…
А. Я.: Время Другого не совпало со временем субъекта. Тогда я повторю в двух словах, про работу совести (этот вопрос всех заинтересовал) я хочу сказать: если мы действительно обратимся к теории Левинаса – Мариона – Кретьена о том, что зов феноменализируется в ответе, если мы скажем, что седиментация совести
