В другом месте Вы отмечали, что самая интенсивная работа пришлась у Вас на аналитическую философию языка, какой она сложилась в XX столетии. Примером тому служат тексты, собранные в «Истине и оправдании»: Вы подробно рассматриваете труды американских философов, работавших в данном направлении. С кем-то из них Вы были знакомы лично. Важен ли – для дела – был этот личный контакт?
Конечно, личные контакты во многих случаях были очень важны, причем как для дела, так и сами по себе: одно от другого чаще всего отделить невозможно. Мы десятилетиями дружили с Томом Маккарти, Диком Бернстайном, Диком Рорти, и в этом смысле мои отношения с американцами ничем не отличались от тесного сотрудничества с немецкими коллегами. С другой стороны, аналитический образ мысли я, разумеется, в первую очередь постигал через чтение: с авторами вроде Олстона или Райла, Карнапа или Даммита я никогда не встречался лично, а со Стросоном, Куайном и Дэвидсоном мне контактировать довелось, но очень поверхностно и мимолетно. С Дэвидсоном я познакомился в Мадриде на одной немецко-американской конференции, но о том, насколько комплексным было его образование, – он изучал классическую филологию под началом Вернера Йегера и защитил диссертацию по «Филебу», – узнать мне довелось только во Франкфурте, когда Дэвидсон приезжал на университетский семинар и как-то вместе с женой зашел к нам на завтрак. Но ваш вопрос, как я понял, скорее касается более тесных моих связей со знаменитыми американскими коллегами, с теми из них, кого я знал долгое время и с кем имел более близкие контакты?
Именно так: нас интересует соприкосновение между чтением и личным общением, ведь в готовых текстах чаще всего этой взаимосвязи уже не видно.
Самые тесные отношения, как я уже упоминал, сложились у меня еще с семидесятых годов с Томом Маккарти, а также с Диком Бернстайном и Диком Рорти, которые, в свою очередь, тоже близко между собой дружили. С Томом мы познакомились в начале семидесятых, когда он с графом Баллестремом – тоже очень симпатичным человеком – прибыл в наш штарнбергский Институт Макса Планка с намерением обсудить со мной как с автором «Познания и интереса» несколько вопросов по части теории познания. Если я правильно помню, два друга – Маккарти и Баллестрем – стояли тогда на позициях американского мейнстрима, сложившегося под влиянием Рудольфа Карнапа; их учитель, Николаус Лобковиц (как раз в те годы он получил должность в Мюнхене по приглашению Гельмута Куна), поручил им написать критический очерк о Хабермасе, – что они и сделали, выдвинув более или менее предсказуемые аргументы. Но сам разговор с этой парой очень интеллигентных ассистентов получился по-американски непринужденным. Том позднее мне признавался, что свои тогдашние философские взгляды он отчасти пересмотрел после того, как по настоянию своих мюнхенских студентов из движения SDS дополнил программу будущего семинара моей обзорной работой «К логике общественных наук». Переубедил его, скорее всего, сам герменевтический подход к социальным данным. Чуть позже Том получил Гумбольдтовскую стипендию и сам перешел в Штарнбергский институт; так началась наша дискуссия, которая и по сей день еще не завершена. Пожалуй, именно Том лучше всех знает мою линию аргументации, равно как и всю сеть возражений и оправданий, которую мы разработали с ним на пару. В 1978 году он опубликовал в Америке книгу о моей теории, и, скорее всего, именно этому факту я и обязан своими американскими успехами[4]. Самобытность его философской мысли до сих пор недооценивают, а в двух его книгах она блестяще проявилась: имею в виду «Ideals and Illusions» и «Race, Empire, and the Idea of Human Development», на английском вышедшие соответственно в 1991 и 2009 годах, а позже переведенные на немецкий[5]. И все это – лишь внешняя, публичная сторона нашей дружбы длиною в жизнь; Пэт и Уте, кстати, тоже между собой сдружились.
О своей не менее долгой дружбе с Диком Бернстайном я однажды уже рассказывал[6]. В 1972 году я побывал с научной командировкой в «Центре гуманитарных исследований» при Уэслианском университете в Мидлтауне и тогда же получил приглашение от коллеги из Хейверфорда: без лишних церемоний он просто пригласил меня провести у них лекцию. Он прочел «Knowledge and Human Interest» и обнаружил глубокую взаимосвязь в наших теоретических установках. Дик немедленно обезоружил меня своей дружелюбной прямотой и сразу же дал понять, что нам с ним многое нужно обсудить. Он встретил меня в аэропорту, и, как мне показалось, мы с первого взгляда друг к другу расположились. К гостям он относился с необыкновенным вниманием и великодушием. Он был прагматиком по природе: в его неустанных занятиях философией не было ничего отвлеченно-академического. Читая его «Практику и действие»[7], я не мог не обратить внимание на удивительное сходство в наших с ним философских предпосылках. Я сразу же предложил эту книгу в издательство «Suhrkamp». Начиналась она с Гегеля и Маркса, а в следующей главе Бернстайн затрагивал уже Кьеркегора и Сартра – то есть именно тех авторов, которые так впечатлили меня в годы моего ученичества (сначала в Цюрихе, а затем в Бонне), – в центральной же части книги все эти разносторонние влияния увязывались с Пирсом и Дьюи. Очень быстро, конечно, мы с Диком поняли, что к прагматизму Пирса мы подступали с разных точек зрения. Бернстайн прочитывал этого автора совершенно в духе американской традиции: в преломлении через Дьюи и скорее в гегельянском духе; я же, под влиянием Апеля, рассматривал Пирса в ином ключе, больше через Канта, что с исторической точки зрения тоже вполне корректно. Мне всегда казалось, что между мной и Диком стоит только Дьюи с его неприятием кантовской этики в строгом ее прочтении (скорее всего, неприятие это еще укрепилось в ходе Первой мировой). Я, со своей стороны, к тому времени представил уже (в третьей части «Проблем легитимации позднего капитализма»[8]) дискурсивно-этическую версию кантовского морального принципа. А завершающая глава из уже упомянутой первой книги Бернстайна являет собой не что иное, как прагматическую переработку аналитической теории действия. Тема эта меня в высшей степени заняла, поскольку тогда я уже приступил к систематической разработке своей теории коммуникативного действия.
Но особенно широко известен третий из Ваших американских друзей…
Да, это был Ричард Рорти, и именно он впервые обратил мое внимание на Дональда Дэвидсона. В 1971 году, когда я читал лекции по программе Кристиана Гаусса в Принстоне[9], он заметил наш общий интерес к прагматическому повороту в философии языка и потому несколько раз подходил ко мне после обсуждений. Затем мы снова встретились в Сан-Диего на конференции по Хайдеггеру; Рорти, как он часто это делал в более поздние годы, прославлял там Дьюи и Витгенштейна, которых наравне с поздним Хайдеггером считал своими путеводными звездами на философском небосводе. На этот съезд меня, можно сказать, откомандировал Герберт Маркузе: ему самому срочно нужно было срочно ехать в Париж; конференция, надо сказать, все равно открылась видеозаписью с интервью Маркузе, в котором он рассказывал о своей учебе под началом Хайдеггера. Когда Рорти говорил о своих «героях», я решительно возражал против такого сопоставления: Дьюи, Хайдеггер, Витгенштейн; Рорти же в ответ немедленно пригласил меня заехать на обратном пути к нему в Принстон и обсудить там «Knowledge and Human Interest» на семинаре. Так на всю жизнь и скрепилась еще одна дружба. Никогда, между прочим, мы не обсуждали его академическую судьбу: аналитическая ортодоксия самым абсурдным образом от него отвернулась, а ведь он был одним из первых и самых интересных ее представителей! В поздние годы он жил словно в изгнании и преподавал на литературоведческом факультете в Стэнфорде. Когда
