заложников. Можно было представить себе, что подобные репрессии принципиально и в крупных масштабах направлялись против мирного населения, поскольку оно защищало "франтиреров" (партизан) и помогало им. Стало быть, в искусственном экстремальном случае можно было бы истребить все бельгийское население, чтобы оставить без поддержки партизанские атаки, т. е. профилактически обезопасить себя от актов, нарушающих международное право. Тем самым реальностью сделался бы в буквальном смысле слова геноцид, т. е. уничтожение всех жителей страны. Германская политика была от этого бесконечно далека, но стоило продлить линии ее ориентации, как можно было получить страшный идеальный тип. Но даже наиболее беспощадные мыслители пока еще считали само собой разумеющимся, что настрой на сопротивление гарантирует народу выживание.
Другая опасность, в которую попало различение между воюющими и не воюющими в Первую мировую войну, состояла в том, что как Англия, так и Германия, прибегли к блокаде в качестве средства ведения военных действий. В отличие от войны против франтиреров или партизан, блокада с самого начала была направлена еще и против женщин и детей; в качестве крайнего случая всплывала возможность того, что все население Англии или Германии умрет с голоду, и армии будут продолжать сражаться на трупах женщин и детей. Между тем над этим никто не задумывался; ни у кого не было сомнений, что побежденное государство своевременно запросит мира. Но в Первую мировую войну были все-таки созданы предпосылки для радикального обесчеловечивания ведения войны, т. е. для геноцида, и войну эту окаймляли, или же за ней следовали, и первые настоящие, или хотя бы потенциальные, случаи геноцида в новейшей истории: этническая напряженность в многонациональном государстве -в прямой связи с войной – привела к геноциду армян турками, а чуть позже произошел обмен населением между Турцией и Грецией, который не привел к массовому изгнанию и массовой гибели населения лишь потому, что проходил под неусыпным контролем великих держав. Зато воздушная война поначалу применялась ограниченно, а между тем в ней, очевидно, крылась возможность того, что в качестве наиболее ощутимого и все же наиболее неизбежного элемента военных действий она будет направлена непосредственно против населения. Итак, прогресс оказался озадачивающим образом двуликим: как прогресс гуманистического сочувствия он все более стремился оградить от войны гражданское население и очеловечить войну; зато как прогресс техники вооружения он устранил границы, которые даже в варварские времена зачастую означали защиту для невоюющего населения.
Но к концу войны был задействован совершенно новый ее элемент: практическое значение приобрел постулат уничтожения целых классов. Сравнительно безобидной его формой явилось требование союзников о выдаче 700 немецких "военных преступников", тесно связанное с пропагандой против прусских юнкеров. Ибо при этом имелось в виду не наказание за отдельные проступки (германское правительство объявило о своей готовности к расследованию и к возможному возмездию), но дискредитация целой руководящей прослойки; и очень скоро выяснилось, что этот замысел вызвал в Германии широкую солидарность, которую проявили даже многочисленные социал-демократы, хотя в их цели входило также отнятие власти у юнкеров или ограничение этой власти. Зато всеохватывающую реальность принцип уничтожения классов обрел в России. Между тем напрашивается мысль о том, что ни в коей мере нельзя назвать геноцидом положение, когда после проигранной войны население государства призывает к ответу собственный господствующий класс и насильственно подавляет его сопротивление. Но пока еще – несмотря на уничтожение армян – никто не мог даже представить себе полного истребления целого народа, и поэтому притеснения целых социальных слоев без доказательств индивидуальной вины казались ужасными и подобными геноциду. Кроме того, большевики недвусмысленно провозгласили намерение продолжить истребление русской буржуазии полным истреблением "мировой буржуазии". Как же тут было не воцариться климату всеобщей тревожности и страха, даже если позитивная солидарность европейской буржуазии с буржуазией русской оставалась немалой? Разве невозможно было истребить и народ, устранив его господствующий класс, к которому в современной Европе принадлежали не только те помещики-феодалы, коих Сен-Симон в своих знаменитых "Притчах" назвал излишними, но и как раз те техники и коммерсанты, ученые и финансисты, что, по Сен-Симону, должны были занять их место? И очень скоро в некоторых кругах возникла точка зрения, будто в России происходит геноцид в буквальном смысле слова, поскольку евреи уничтожили правящий слой в России, состоящий из русских и из прибалтийских немцев, и заняли их посты.
Прямым следствием этого воззрения, очевидно, стал постулат об уничтожении евреев в качестве наказания и профилактической меры, а так как под евреями как таковыми – и как раз в Советском Союзе – все больше имелось в виду уже не (или еще не) вероисповедание, но евреи считались народом или национальностью, так называемое "окончательное решение еврейского вопроса" следует охарактеризовать как идеально-типичный геноцид, основанный на коллективизме вменения вины некоей надындивидуальной сущности. Но как ни бросается в глаза такая взаимосвязь, было бы все же неуместным видеть в ней исходный пункт для характеристики Второй мировой войны как войны на уничтожение, так как начатки геноцида наблюдались уже в Первую мировую войну еще до 1917 года, и случаи геноцида, осуществленного немцами, не были единственными и не ограничивались евреями. Тем не менее им были присущи специфические свойства, каковые, однако, можно узнать лишь из сравнения.
Война против Польши началась с намеренного геноцида с польской стороны, а именно – с так называемого "бромбергского Кровавого Воскресенья", с резни, которую озлобленные поляки устроили нескольким тысячам граждан немецкого происхождения. Если бы эта война продлилась больше трех недель, сомнительно, удалось бы выжить немецкому меньшинству в Польше. Между тем налеты пикирующих бомбардировщиков на Варшаву и прочие города не являлись ответом, но с самого начала содержали в себе военный план и представляли собой – после Гер-ники и Барселоны – первую и пока еще очень неполную реализацию ге-ноцидальных тенденций в современном ведении войны.
Блокада, на которую взаимно обрекли друг друга Англия и Германия, означала попросту возобновление мировой войны. Однако же, как и в мировую войну, страдания можно было облегчить равномерным рационированием продуктов питания, а при удобном случае – со страданиями можно было бы и покончить, своевременно заключив мирный договор. Напротив того, явно и недвусмысленно геноцидальным было намерение, выраженное Черчиллем в послании лорду Бивербруку от 8 июля 1940 г.: по мнению Черчилля, есть лишь одна возможность одолеть Гитлера, и заключается она в "абсолютно разрушительном и истребительном налете тяжелых бомбардировщиков на нацистские тылы".1 То, что высказывания премьер-министра вроде процитированного, были очень серьезными, становится в высшей степени ясно из речи, произнесенной им в апреле 1941 г., т. е. перед нападением Германии на Советский Союз: "Существует менее
