Естественно, данная реакция не имела ничего общего с тем, что служило удобным предлогом для противников — то есть ничего общего с интересами экономического класса и с капиталистическими правыми. Это должна была быть реакция правой политической и аристократической идеи, которая рассматривает политическое господство, обусловленное богатством, как узурпацию и подрывную деятельность. Контрреволюцию должны были определять не материальные интересы, а принципы. Отвергая прогрессистский социальный миф, нужно было поставить на первый план фундаментальные идеи, в которых нужно было признать неизменную нормативную ценность для всякой политико-социальной организации высшего типа. Я подчеркивал, что в похожем смысле Вико говорил о «естественных законах вечной республики, которые различны во времени и для различных мест».
В качестве конструктивной стороны я указал, что постоянный фундамент всякого подлинного государства лежит «в трансцендентном характере своего принципа, то есть принципа суверенитета, власти и легитимности». В подлинном государстве реализуется проявление высшего порядка, воплощенном во власти. Его неизбежным следствием является ясное отделение политической сферы от той, что я назвал «физической». В силу этого трансцендентного измерения, в силу воплощения высшей идеи и власти «подлинное государство отмежевывается от всякого фактического единства, от всякой формы натуралистического объединения и естественного права, от всякой общности, определяемой социальными или экономическими, биологическими, утилитарными и эвдемоническими факторами». Власть, понимаемая таким образом, также составляет условие стабильности, твердости и единства всякого политико-социального организма.
«Государство не является выражением общества». Общество является — в аристотелевском смысле — «материей», государство же является «формой». Подобные связи существуют — должны существовать — между государством и нацией или народом (demos): первое соответствует мужскому и духовному принципу, вторая — женскому и материальному. И именно поэтому в Древнем Риме «идея государства и imperium — сакральной власти — была связана с символическим мужским культом божеств неба, света, высшего мира, в своей оппозиции темным пространствам Матерей и хтонических божеств» (эти идеи ранее были представлены на конференции, состоявшейся в различных немецких городах, с целью противостоять нацистскому мифу о Volk и Volksgemeinschaft; материалы этой конференции вышли потом на итальянском языке в «Рассенья Итальяна»). «Собственно политическая область определяется воинскими и иерархическими, героическими и идеальными, антигедонистическими ценностями… которые четко отделяют ее от натуралистической и вегетативной области существования; подлинные политические цели являются во многом автономными (не производными), они связаны с интересами и идеалами, отличными от интересов и идеалов мирного существования, чистой экономики, физического благополучия; они отсылают к высшему измерению жизни и к отдельной области достоинства». Поэтому «высшее и реальное узаконение всякого политического порядка, и, следовательно, того же государства, состоит в его анагогической функции: в его культивировании, порождении и поддержке способности индивида действовать и размышлять, жить, бороться и, наконец, умирать исходя из соображений, превосходящих его простую индивидуальность». Анагогический (=ведущий ввысь) принцип был ясно подчеркнут в перспективе противоположной возможности — возможности «нисходящей трансценденции» индивида, проявляющейся в массовом государстве, в коллективизме, в демагогическом безумии.
Я утверждал, что подлинное государство имеет органический характер. Это органичное государство, составленное из отдельных и различных частей, заключает в себе частичные единства, наделенные собственной жизнью и иерархически упорядоченные. Поэтому его основу составляют ценности качества, справедливого неравенства и личности. Его принцип — это классическое suum cuique, каждому свое и каждому свой пост и свое право, сообразно природному достоинству. Отсюда вырисовывается четкая противоположность между органическим и тоталитарным государством. Тоталитаризм соответствует уравнивающему, деспотическому и механистическому типу единства. Генетически он может иметь своим предшественником индивидуалистическое разложение органического государства: когда индивидуализм освободил индивида от всяких высших уз, когда «свобода и равенство» уничтожили всякую иерархию, перед лицом бесформенной массы, хаоса интересов и частных сил, стремящихся утвердиться любым способом, насильственные «тоталитарные» структуры могут быть крайним случаем установления некоторого внешнего порядка в системе — но он является материалистической имитацией органического единства. Здесь я вспоминал, что уже во фразе Тацита с точностью был предсказан процесс, которому суждено было реализоваться в огромных масштабах в последние времена: «Чтобы разрушить государство [подлинное, органичное, традиционное государство], говорят о свободе; при достижении свободы нападают и на нее». Это наблюдал уже Платон: «Ни при каком ином политическом строе тирания не высится и не утверждается так, как при демократии; иными словами, из крайней свободы получается абсолютное и суровое рабство». И еще одна цитата из Вико: «Сначала люди хотят свободы тела, потом свободы души или свободы совести [ «бессмертные принципы»] и быть равными с другими; потом возвыситься над равными; в итоге третировать высших».
Таким образом я постарался предупредить всякое недоразумение в отношении своего политического идеала. Далее я описал различные случаи искажения и вырождения принципа власти. Я дистанцировался от всякой «диктатуры» в современном смысле, чья система основана на бесформенной, индивидуальной власти, от всякого «бонапартизма», а также от всякого национализма: «суверенная» нация рождается в результате коллективизированного отделения «материи» от «формы», «форма» же является высшим принципом государства. В то же время я отверг и «культ государства» в узком смысле — то есть обожествление и абсолютизацию только лишь политического и светского принципа, лишенного всякого высшего узаконения, то есть духа. Наконец, я не скупился на критику «однопартийных» режимов — это выражение является противоречием в терминах: термин «партия» относится к сфере демократической и антиорганической идеологии. Скорее нужно стремиться к чему-то типа ордена, являющегося хранителем и опорой, спинным хребтом подлинного государства.
Рассматривая частный вопрос связей между политикой и экономикой, я коснулся современного феномена «одержимости экономикой». Он состоит в идее, согласно которой «как в индивидуальной, так и в коллективной жизни самым важным, реальным, решающим фактором является экономический; концентрация всякой ценности и интереса на экономическом и производственном уровне является вовсе не имеющим прецедентов заблуждением современного западного человека, а, напротив, чем-то нормальным, естественным; не жестокой необходимостью, а тем, что нужно признавать, желать, прославлять». В этом замкнутом и темном круге, определенном одержимостью экономикой, двигаются как марксизм, так и капитализм. В основе и первого, и второго лежит одинаковое материалистическое восприятие жизни и ценностей. Я вновь указал на то, что «представлять политически правую мысль без
