Обстоятельная и бесстрастная книга комментариев к кибировской поэме властно подводит читателя к чуду тогдашнего, тридцатилетней давности, триединого «дела». В конце восьмидесятых – начале девяностых авторская эмоция личного обращения, форсированного второго лица захватывала и втягивала читателя в «дело» поэмы, заставляла присоединить свой голос к хору звучащих в ней голосов. Чтобы остаться живым текстом, а не полузабытым памятником, «…Прощальные слезы» и сегодня нуждаются в читательском соучастии. В этом и заключается, в свою очередь, заветное «дело» комментария – вовлечь читателя в стихию последнего на сегодня русского эпоса.

Комментарии

1

<Заглавие>

Мотив плача возникает во «Вступлении» к поэме и во всех ее главах, значимо отсутствуя лишь в «Лирической интермедии» и в «Эпилоге». Это позволяет увидеть в СПС поэтическую форму, близкую к песенному плачу, пародируемому К. в ст-нии «Плач по товарищу Константину Устиновичу Черненко» (Кибиров 1991а: 190–193).

При этом слезы в СПС описываются как внешнее проявление весьма разных внутренних эмоций: тоски («Я сквозь слезы тебе подпою, / Подскулю тебе волком тамбовским», гл. I), энтузиазма («Спойте песню мне, братья Покрассы! / Младшим братом я вам подпою. / Хлынут слезы нежданные сразу, / Затуманят решимость мою», гл. II), горя и творческого бессилия («Плакать плачу, а петь не могу…», гл. III), ностальгического умиления («Подавившись слезой безотчетной, / Расплывусь я в улыбке дурной», гл. IV), скорби и высокой любви («…некрасовский скорбный анапест / Носоглотку слезами забил», гл. V)[31].

Ср. также написанное трехстопным анапестом ст-ние С. Гандлевского 1984 г., которое, по-видимому, послужило для СПС одним из тематических и интонационных образцов:

Что-нибудь о тюрьме и разлуке,

Со слезою и пеной у рта.

Кострома ли, Великие Луки —

Но в застолье в чести Воркута.

Это песни о том, как по справке

Сын седым воротился домой.

Пил у Нинки и плакал у Клавки —

Ах ты, Господи Боже ты мой!

Наша станция, как на ладони.

Шепелявит свое водосток.

О разлуке поют на перроне.

Хулиганов везут на восток.

День-деньской колесят по отчизне

Люди, хлеб, стратегический груз.

Что-нибудь о загубленной жизни —

У меня невзыскательный вкус.

Выйди осенью в чистое поле,

Ветром родины лоб остуди.

Жаркой розой глоток алкоголя

Разворачивается в груди.

Кружит ночь из семейства вороньих.

Расстояния свищут в кулак.

Для отечества нет посторонних,

Нет, и все тут – и дышится так,

Будто пасмурным утром проснулся —

Загремели, баланду внесли, —

От дурацких надежд отмахнулся,

И в исподнем ведут, а вдали —

Пруд, покрытый гусиною кожей,

Семафор через силу горит,

Сеет дождь, и небритый прохожий

Сам с собой на ходу говорит.

(Гандлевский: 136–137)

Словосочетание «прощальные слезы» встречается в поэме Некрасова «Саша» (1855), написанной, впрочем, не анапестом, а дактилем:[32] «Из перерубленной старой березы / Градом лилися прощальные слезы» (Некрасов Н. 4: 17). Эта поэма начинается стихами, в которых соседствуют очень важные для СПС мотивы (смерти; берущей за сердце русской песни; тоскливого и тем не менее родного пейзажа; озлобленности автора на родину; его примирения с ней; ее оплакивания):

Словно как мать над сыновней могилой,

Стонет кулик над равниной унылой,

Пахарь ли песню вдали запоет —

Долгая песня за сердце берет;

Лес ли начнется – сосна да осина…

Не весела ты, родная картина!

Что же молчит мой озлобленный ум?..

Сладок мне леса знакомого шум,

Любо мне видеть знакомую ниву —

Дам же я волю благому порыву

И на родимую землю мою

Все накипевшие слезы пролью!

Злобою сердце питаться устало —

Много в ней правды, да радости мало;

Спящих в могилах виновных теней

Не разбужу я враждою моей.

(Там же: 10)

Надгробные коннотации ключевого сочетания были заданы еще Жуковским во втором переводе «Сельского кладбища» Томаса Грея, выполненном в 1839 г.:

И кто же,

Кто в добычу немому забвению эту земную,

Милую, смутную жизнь предавал и с цветущим пределом

Радостно-светлого дня расставался, назад не бросая

Долгого, томного, грустного взгляда? Душа, удаляясь,

Хочет на нежной груди отдохнуть, и очи, темнея,

Ищут прощальной слезы; из могилы нам слышен знакомый

Голос, и в нашем прахе живет бывалое пламя.

(Жуковский: 316)

В изображении слез как проявления разнообразных эмоций и их оттенков до К. едва ли не больше всех русских поэтов преуспел Б. Пастернак, эпиграфом из которого сопровождается II гл. СПС. У него также (в контексте описания ранней весны и революционного преображения мира) встречается интересующее нас сочетание («Весеннею порою льда…», 1931):

Прощальных слез не осуша

И плакав вечер целый,

Уходит с Запада душа,

Ей нечего там делать.

(Пастернак 2: 88)

Ср. также в финале ст-ния Гандлевского «Дай бог памяти вспомнить работы мои…» (1981) в соседстве с отчетливо советским мотивом: «До свидания, лагерь. Прощай, пионер, / Торопливо глотающий крупные слезы» (Гандлевский: 91).

Упоминаемый Некрасовым плач (причитание) над могилой – фольклорный жанр, сопровождающий в традиционной культуре похороны (плачи также исполняются во время других переходных обрядов: свадеб и проводов в солдаты). Современная петербургская фольклористка С. Адоньева описывает плачи как специфическую форму речи, адресованную покойнику и характеризующуюся особой интонацией и специальной исполнительской и эмоциональной техникой; фактически в народной культуре это – язык для общения с потусторонним миром (см.: Адоньева 2004, Адоньева 2018). Интонационно-мелодические матрицы плачей в русском фольклоре варьируются от региона к региону. Можно сказать, что у К. такой матрицей (разумеется, не фольклорной, а литературной) выступает «некрасовский <трехстопный> анапест»[33] – размер, которым написана основная часть поэмы. М. Рутц прямо возводит (Rutz: 146) название поэмы к четверостишию из написаного этим размером ст-ния Набокова «К России» (1939):

Но зато, о Россия, сквозь