Времени у Делакруа вдоволь, он выезжает рисовать за городские стены по дорогам, вьющимся среди алоэ и краснолобых холмов; вдали, за сине-зеленым проливом, виднеются горы Испании. Однажды лишь горячий жеребец спас его от неминуемой расправы: мужья застигли его за рисованием их жен, полоскавших белье в ручье. На листках блокнота: белый купол марабута[394], гробницы отшельника, среди исчерна-зеленых пробковых дубов, аист, флаг на минарете, возвещающий начало службы, полуразвалившиеся стены города. Иногда Делакруа, Морне и консулы в сопровождении нескольких слуг охраны пускаются в долгие прогулки верхом. У английского консула исключительно норовистая и задиристая лошадь: «Нашим изумленным глазам предстало зрелище упорнейшей и ожесточеннейшей борьбы двух коней, которые, освободившись от седоков, буквально ошалели. Они лягались и кусались, издавая какие-то злобные звуки, потом, сцепившись передними копытами, топтались на задних, словно два борца, которые в тесном объятии жаждут погубить друг друга, ноздри их раздувались, а глаза метали молнии. Ничего подобного никогда не грезилось и самым вдохновенным живописцам — Гро и Рубенсу, сколь ни пылало их воображение». Эту поразительную сцену Делакруа напишет и в «Арабской конюшне»[395], и в «Большой охоте на льва», и даже в «Битве при Тайбурге».

Наконец все улажено, посол со свитой отправляются в Мекнес и прибывают туда 20 марта. Делакруа записывает дорожные происшествия — снова вспоминается Гобино, новелла «Жизнь путешественника»: «Вдруг какой-то человек пробивается сквозь толпу и чуть не стреляет под самым нашим носом. Абу хватает его. Тот свирепеет. Его волочат за растрепанный тюрбан. Я перепуган. Унылая, бескрайняя, безлюдная равнина. Кричат лягушки и какие-то звери. Творят молитву мусульмане». Мекнес со всех сторон сдавлен нескончаемыми стенами дворцов, выкрашенными охрой, и садами, разбитыми неким Мулей Измаилом[396], достойным соперником самого Людовика XIV; то тут, то там за украшенными изразцами воротами проглядывают крытые улочки или вдруг — огромные пустыри, поросшие тощей травой; на всем печать роскоши и упадка. Посланников разместили в одном из дворцов неопределенного назначения, покидать который они не должны были, прежде чем состоится представление султану, а тот для увеселения гостей повелел доставить в Мекнес знаменитый еврейский оркестр из Могадора[397], нарисовав оркестр, Делакруа тотчас утратил к нему всякий интерес и даже счел его докучным.

Но вот наступил долгожданный день. Морне и Делакруа выводят на площадь, обнесенную зубчатой стеной, где, в зеленых фесках и красных бурнусах, выстроилась негритянская охрана, оглушительно ревут фанфары, размахивают розовыми, желтыми и белыми знаменами всадники и разъезжают вестовые между площадью и воротами Баб-Мансур[398], откуда наконец появляется императорский кортеж. Господин де Морне, облаченный в расшитый мундир, спешивается, подле него суетится бен-Шимол, а навстречу на белом коне, которого не пугают залпы мушкетов, медленно движется Абд ар-Рахман[399]; кругом него пажи в белых туниках ведут коня под уздцы и поддерживают красно-зеленый зонт. Переводчик лобзает туфлю султана, господин де Морне отвешивает поклон и зачитывает письмо своего государя — бен-Шимол переводит; султан что-то любезно отвечает и велит проводить посольство во дворец, сам же, круто развернувшись, направляется к маленькой карете, которая тут же уносится в другие ворота. Дворец — это нескончаемая анфилада залов с облупившимися изразцами и паутиной, свисающей с потолка, походящего на пчелиные соты. Зато дворики, с хрупкими колоннами вокруг мраморных фонтанов, очаровательны. За деревянными решетками — быстрые тени, еле различимый шепот: невольницы гарема рассматривают посетителей. Через несколько дней, обменявшись с султаном дорогостоящими подарками, Морне и Делакруа пускаются в обратный путь.

Необычную аудиенцию у городских ворот и самого султана мы увидим на картине, представленной в Салон 1845 года[400]. Эскизы изображали также и господина де Морне, но после того, как выяснилось, что демарши последнего не возымели успеха, Делакруа поспешил его с полотна удалить. При первом взгляде на картину испытываешь разочарование, особенно если вспомнить ослепительные краски набросков, однако прислушаемся к объяснению Фромантена[401]: «Серый цвет, нашествие серого и его победа, от холодного серого тона стен до активного теплого серого земли и выжженной зелени». Марокканские зарисовки Делакруа положат начало новому живописному видению Востока: над декановской экзотикой возобладает величавое благородство. В нем — истоки живописи Шассерио[402], хотя спаги[403] у него, вообразите, наделены профилем обворожительной Алисы Ози[404]. От Делакруа идут сам Фромантен и Марилья[405], но для них и величие и глубина сосредоточены в огромных плоских равнинах, вид которых нагоняет скуку.

По пути в Танжер Делакруа не оставляет наблюдений. Две строчки рисуют целую картину: «За нами следует племя арабов, беспорядок, пыль. В пыли — силуэты лошадей, позади — солнце». Или еще короче: «Мавр. Голова Микеланджело». Господину де Морне предстояло в течение долгих недель ожидать результата переговоров в Танжере. Тем временем Делакруа, которому делать здесь было решительно нечего, разве что волочиться за дочкой английского консула, отплывает в Испанию.

В начале мая Делакруа высадился в белоснежном и словно выстроенном по линейке Кадиксе, увенчанном колоколенками бесчисленных монастырей. Его здесь восхищает все: «Монахи всевозможных орденов, храмы, целая культура, застывшая такой, какой она была триста лет назад».

Он ничего не пишет о нищенском существовании населения, ни о бездейственной либеральной конституции, принятой в Кадиксе[406], но немедля устремляется на бой быков. На арене живет и движется его собственная палитра. Красные и розовые, оранжевые и желтые матадоры, черные мантильи и черные священники, кровь на песке. В первый же вечер рядом с акварелью — улочка в лунном свете — появляется запись в манере Доза[407]: «Бьет полночь у францисканцев, необычные чувства посещают в этой диковинной стране, белые башенки купаются в лунных лучах».

Затем Делакруа едет в Севилью. Здесь есть обворожительные женщины. Следуют строки, напоминающие начало «Кармен»: «Вечер у мистера Вильямса, г. Д. в меланхолии. Гитара». Его влечет Испания мрачная и зловещая. Он разыскивает все, что связано с инквизицией, облюбованной «черным» романом, бродит по монастырским коридорам, рисует посреди огромного зала, освещенного узкими решетчатыми окнами, черное распятие на фоне пурпурного дама; его внимание останавливает картина, жуткая,