незначительному, хотя и трагическому эпизоду — смерти Арколя — поистине эпическую мощь. Изменены детали, исчез висячий мост, но исключительно точно передан общий колорит сцены: серые и бежеватые дома на набережной, собор Парижской богоматери и голубое небо, столь непохожее на все прочие небеса Делакруа. Это Париж Домье. Делакруа предельно ограничил палитру и в одном только флаге остался собой. Строгость цветовой гаммы и самый дух картины близки Жерико, так что некоторые критики поспешили окрестить «Баррикаду» новым «Плотом». Сходство паруса и флага и в самом деле разительно, а мертвые упали к подножию баррикады и застыли в тех же позах, что и тела на переднем плане «Плота»: убитый солдат — родной брат раненого кирасира. В гойевских «Бедствиях войны»[371] подглядел Делакруа полуобнаженного мужчину в рубашке, а увлечение Шарле, увы, сказалось в неудачном мальчишке в полицейской фуражке, слева. Что же касается Свободы, сражающейся бок о бок с восставшими и, как они, живой и материальной, — это сама дерзость, особенно в сравнении с точно отлитыми из гипса аллегориями Энгра, коронующими Гомера или Керубини[372]. Лишь в рубенсовской серии из галереи Марии Медичи да еще, пожалуй, в «Славе, коронующей Людовика XIII» Филиппа де Шампеня[373] можно увидеть столь естественное и полное слияние божественного с человеческим. Этой картиной, а всего более эскизом к ней, независимым от посторонних влияний, Делакруа надолго определил живописное видение идеи свободы. От нее пошла вся республиканская иконография: и «Марсельеза» Рюда[374] и «Торжествующая Республика» Далу[375].

Горожанин в цилиндре с ружьем в руках — не кто иной, как сам Делакруа, все эти три дня небритый и в нечищеном сюртуке. В нем проснулся гражданин, и щегольства словно не бывало. В глазах его, как в глазах Фабрицио, «слишком много огня». Подобно своему брату, погибшему под Фридландом, он упивается запахом пороха. Этот горожанин еще и Мариус[376], а размахивающий револьвером мальчишка — Гаврош, ибо двадцать лет спустя, в «Отверженных» Гюго, конечно же, описал баррикаду с картины Делакруа. В массовом издании романа «Свобода, ведущая народ на баррикады» иллюстрирует главу «Будущее, таящееся в народе». «Свободу» чуть ли не буквально воспроизведет Ретель[377] в своей «Пляске смерти», — заменив центральную фигуру скелетом, она станет прообразом тысяч и тысяч политических плакатов.

Чтобы закончить это полотно, как всегда, стесненному в средствах Делакруа пришлось добиваться выплаты из цивильного листа, предназначенного для покрытия долгов свергнутого двора за «Битву при Пуатье», заказанную герцогиней Беррийской. К 1831 году, когда Делакруа выставил картину в Салоне, всеобщее воодушевление уже заметно поостыло, иллюзии рассеялись; бывшие поборники свободы стояли теперь у власти и не любили вспоминать мятеж, который их вознес. Критики — те самые «прозаические натуры» — были непримиримы, они так и захлебывались от возмущения: мол, «это не Свобода, а просто уличная девка», да и вообще, «картина сера» — им невдомек, что вся она цвета уличной пыли и пороха, — а «зеленоватым трупам, — дескать, — уже дней пять». Но ни один не увидел, как смело написана рубашка мертвеца; Делакруа открыл в ней свой импрессионизм, как Франц Хальс[378] — в «Регентшах» (1685), как Гро — в «Поле битвы в Эйлау».

Правительство купило картину за три тысячи франков. Предполагалось украсить ею тронный зал Тюильри[379], словно бы напоминая французскому королю о том, кому он обязан троном. Вряд ли такой урок пришелся монарху по вкусу, а фригийская шапочка, делавшая Свободу чуть ли не Республикой, оказалась удобным предлогом для изгнания ее в один из отдаленных коридоров Лувра. В 1839 году ее и вовсе сослали на чердак — до того она стала казаться опасной — и лишь в 1848 торжественно извлекли на волю. Но Делакруа, судя по всему, не слишком болезненно переживал изгнание «Свободы» — он вскоре и сам пришел к убеждению, что порядок лучше, нежели всяческие идейки, понапрасну будоражащие народ.

Ему исполнилось тридцать два, юность миновала; этой картиной он воздал должное всему, чему дотоле поклонялся: Жерико, карбонариям, пламенной дружбе. Подобные почести равносильны прощанию: на «28 июля» и краска просохнуть не успела, а Делакруа уже взялся за новые сюжеты, которые предлагало на конкурс новое правительство. Он благоразумно уклонился от обеих баталий — при Вальми и при Жеманне[380], где отличился некогда юный Луи-Филипп, о чем он не упускал случая напомнить во всякой своей речи, — и принялся писать две исторические, вернее, даже политические картины: «Мирабо и маркиз де Дре-Брезе»[381] и «Буасси д’Англа в Конвенте»[382]. Этим двум блистательным полотнам жюри предпочло работы придворных живописцев[383]. Оказалось, что невежество демократов под стать тупости виконта де Ларошфуко. «Мирабо» — картина холодная. Самому Делакруа не по душе угрюмые лица депутатов третьего сословия, напуганных видом версальских колонн.

А вот «Буасси д’Англа» — одно из лучших произведений Делакруа, к несчастью, очень плохо сохранившееся. Действие происходит в период термидорианской реакции: народ подносит президенту Ассамблеи окровавленную голову одного из тех, кто вместе с ним споспешествовал падению Робеспьера. Ничего похожего на героических мятежников из «28 июля»: в здании Конвента бушует несметная толпа, чернь, неуправляемая стихия. Равного изображения движущейся толпы нет во всей мировой живописи, — но такая же ощетинившаяся штыками лавина не раз промелькнет в эйзенштейновском «Октябре». Там мы увидим такой же грозный поток, над которым мерцают штыки и развеваются знамена, грозящий смести царское жилище.

Данный сюжет понадобился Делакруа для изображения стихии, и это роднит его с Тернером. Они оба писали две новые стихии XIX века, две стихии, которые вели этот век за собой, — толпу и пар. В «Пожаре на море», «Дожде», «Паре», «Скорости» Тернер, как и Делакруа в «Убийстве епископа льежского» и в «Буасси д’Англа», добивается небывалого соединения цвета и движения. Они разбивают вдребезги классицистический муляж, однако англичанин, не обремененный высокими идеями, идет дальше по пути к чистой живописи.

Глава VIII

Марокко

Во всей античности нет ничего более прекрасного.

Делакруа. Письмо к Сулье

Итак, начало царствования Луи-Филиппа не оправдало вполне ожиданий Делакруа. И хотя обещаны ему немалые заказы от государства, полууспех «Свободы» нисколько не сблизил его с публикой. Ему уже за тридцать, здоровье его несколько расстроено, тоска снедает пуще прежнего, друзья все те же, и ни одна женщина не увлекает но-настоящему; ему начинает казаться, что он топчется на месте и излишне доверяется