У вермахта не было никаких оправданий. От высших генералов до рядовых солдат – никто в восточной армии не мог сомневаться, что миссия нацизма – полное истребление евреев в Европе. Их не только методично подвергали идеологической обработке в духе гитлеровской ненависти к евреям – многие из них искренне разделяли его взгляды. Если у кого-то все же оставались сомнения, их развеивало официальное издание вермахта – Mitteilungen für die Truppe («Сообщения для войск»), которое распространялось во всех армейских частях. Как заявлялось в одном из выпусков, «тот, кто хоть раз взглянул в лицо красного комиссара, знает, на что похожи большевики. Здесь нет нужды в теоретических выражениях. Мы оскорбим животных, если назовем животными этих людей, по большей части евреев. Они воплощение сатанинской и безумной ненависти ко всему благородному в человечестве»[749].
Кроме того, формальное разделение ролей между СС и вермахтом очень быстро стерлось из-за готовности последнего закрывать глаза на преступления, поддерживать их, а часто и напрямую в них участвовать. Несмотря на первоначальные колебания и угрызения совести у некоторых офицеров, тщетно пытавшихся поддерживать военную дисциплину донацистской эпохи, генералы сыграли ключевую роль в осуществлении холокоста на Восточном фронте. Одни, как командующий 6-й армией генерал Вальтер фон Рейхенау, в целом разделяли гитлеровскую картину будущего. Когда он, выйдя за рамки своих полномочий, потребовал в приказе «жесткой, но справедливой расплаты для еврейских недочеловеков»[750], он заслужил благодарность фюрера, который распорядился распространить этот приказ во всех боевых частях на Восточном фронте[751]. Другие, как командующий группой армий «Центр» фон Бок, предпочитали не замечать неприятных эксцессов, совершаемых СС и подчиненными формированиями. В своих 600-страничных военных дневниках, охватывающих всю Вторую мировую войну, фон Бок ни единым словом не обмолвился об айнзацгруппах. Единственное упоминание об их деятельности содержится в обтекаемой записи от 4 августа 1941 года, когда он заметил:
Основываясь на дошедших до меня слухах, которые, как потом выяснилось, оказались преувеличенными (курсив мой. – Ф. Бок), я предложил полицейскому генералу Небелю, отвечавшему за безопасность моих тылов, но под моей непосредственной командой не состоявшему, прекратить всякие экзекуции в пределах моего сектора фронта, за исключением тех случаев, когда дело касается вооруженных бандитов и преступников.
И на этом все. По-видимому, фон Боку было достаточно того, что командир айнзацгруппы «Б» «пообещал так и сделать»[752].
18. Бойня под Киевом
Первые дни сентября подарили Красной армии искру надежды. 9-го числа московская медсестра-практикантка Ирина Краузе, которая по натуре не была оптимисткой, восторженно записала: «Сегодня очень хорошая сводка: немцев выбили из Ельни и гонят дальше»[753]. Впервые с начала операции «Барбаросса» немцы были вынуждены отступить. В основном это была заслуга Жукова.
Сняв его с поста начальника Генерального штаба Красной армии за то, что тот осмелился настаивать на сдаче Киева, Сталин со свойственным ему непостоянством практически сразу же назначил Жукова командующим недавно усиленным Резервным фронтом – очередное признание, что стратегический талант Жукова незаменим. Бо́льшую часть августа под его общим руководством армии Тимошенко предприняли серию яростных атак на немецкие позиции на Центральном фронте. Натиск было настолько сильным, что к концу месяца фон Бок был вынужден прийти к выводу: «Центр моей группы армий настолько растянут и ослаблен оборонительными сражениями, что наступать своими силами более не в состоянии»[754].
Ельнинский плацдарм, находившийся в 80 километрах к юго-востоку от Смоленска, был захвачен 2-й танковой группой Гудериана в июле и должен был стать плацдармом для следующего этапа наступления группы армий «Центр» на Москву, которое теперь было отложено. Получив приказ удерживать позиции любой ценой, окопавшиеся по обоим флангам выступа немцы оказались под непрерывным артиллерийским огнем, превратившим 60-километровый участок фронта в изуродованный лунный пейзаж. Их положение продолжало ухудшаться. Очень скоро информация дошла до Гальдера. После поездки на линию фронта он резко заметил: «Войска очень растянуты. Большие неприятности причиняет артиллерийский обстрел противника. Мы расходуем очень небольшое количество боеприпасов. Нет мин и колючей проволоки»[755]. Даже в период временного затишья к концу августа фон Бок терял под Ельней в среднем по 200 человек в день – уровень потерь, при котором все подразделения вскоре оказались серьезно недоукомплектованными. В весьма «взволнованном», по словам Гальдера, состоянии он позвонил начальнику штаба и сообщил, что «возможности сопротивления войск группы армий подходят к концу. Если русские будут продолжать наступательные действия, то удержать восточный участок фронта группы армий не будет возможности»[756].
Временное затишье оказалось действительно временным. Жуков подготовил контратаку с четырех направлений всеми силами своего Резервного фронта. Главной его целью было взятие Ельни. В последний день августа в бой были брошены две танковые, восемь стрелковых и одна моторизованная дивизии при поддержке 800 орудий, минометов и реактивных установок. Их задачей было окружить противника[757]. В течение дня русские на 10 километров углубились в южный фланг группировки фон Бока. 2 сентября перед лицом «полного обескровливания» своих дивизий и вполне реальной угрозы окружения он принял решение оставить Ельню[758]. Четыре дня спустя Красная армия полностью отбила плацдарм.
ОКХ лишь с трудом удалось представить это поражение как тактическое отступление. На деле это было далеко от истины. Потери в 23 000 человек в течение одного месяца ради удержания плацдарма, который командиры на передовой уже несколько недель считали не имеющим стратегической ценности, произвели дурное впечатление на личный состав, ставший жертвами некомпетентности верховного командования. Многие были озлоблены. Официально это было названо «стратегическим отходом». Позднее Франц Фриш писал:
Но мне это казалось чушью собачьей. На следующий день мы услышали по радио в «новостях с фронта» [Wehrmachtbericht] об «успешной корректировке линии фронта» на нашем участке обороны под Ельней и об огромных потерях, которые мы нанесли противнику. При этом ни единого слова не было сказано об отступлении, о безнадежности положения, об умственном и эмоциональном оцепенении немецких солдат. Короче говоря, это опять была «победа». Но на передовой мы метались во все стороны, как кролики перед лисицей. Такая метаморфоза официальной правды от «мы в полном дерьме» до «это была победа» очень озадачила меня и тех моих товарищей, кто еще отваживался думать[759].
Русские настолько же старались преувеличить масштаб своего успеха, насколько немцы старались его преуменьшить. Победа, какой бы она ни была, способствовала поднятию боевого духа в тылу, где советские граждане были по горло сыты цензурированными версиями жестокой реальности, лившимися из государственных СМИ. На этот раз им позволили услышать правду, пусть и в явно приукрашенной форме. Как позднее заметит аккредитованный в Москве британский журналист Александр Верт, «это была не только первая настоящая победа Красной армии над немцами, это был еще
