Грустно наблюдать за их движениями, грустно смотреть, как они выклянчивают чего-нибудь поесть. Все они довольно заметно ослабли — они получают ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Ведь нас и самих-то давно уже не кормят досыта. Они болеют кровавым поносом; боязливо оглядываясь, некоторые из них украдкой показывают испачканные кровью подолы рубах. Сгорбившись, понурив голову, согнув ноги в коленях, искоса поглядывая на нас снизу вверх, они протягивают руку и просят, употребляя те немногие слова, что они знают, — просят своими мягкими, тихими басами, которые вызывают представления о тёплой печке и домашнем уюте.

Кое-кто из наших даёт им иногда пинка, так что они падают, но таких немного. Большинство из нас их не трогает, просто не обращает на них внимания. Впрочем, иной раз у них бывает такой жалкий вид, что тут невольно обозлишься и пнёшь их ногой. ‹…›

По вечерам русские приходят в бараки и открывают торги. Всё, что у них есть, они меняют на хлеб. ‹…› Наши крестьяне прижимисты и хитры, они умеют торговаться. Вынув кусок хлеба или колбасы, они до тех пор держат его у самого носа пленного, пока тот не побледнеет и не закатит глаза от соблазна. ‹…›

Ополченцы из лагерной охраны рассказывают, что вначале пленные не были такими вялыми. В лагере, как это обычно бывает, было много случаев мужеложства, и, судя по рассказам, на этой почве пленные нередко пускали в ход кулаки и ножи. Теперь они совсем отупели и стали ко всему безразличными, большинство из них даже перестало заниматься онанизмом, так они ослабели, — хотя вообще в лагерях дело зачастую доходит до того, что люди делают это сообща, всем бараком. ‹…›

Я достаю свои сигареты, переламываю каждую пополам и отдаю их русским. Они кланяются мне…»

Русские, эти робкие боязливые бородачи, вызывающие представления о тёплой печке, как будто самой природой не созданы для осмысленной и самостоятельной жизни. Другого вывода из этого описания не сделаешь, хотя главного героя Пауля Боймера глубоко печалит такое положение вещей. При этом рассказчик старательно подчёркивает в поведении русских животные черты: рослые пленные смотрят на немцев искоса и снизу вверх, ходят на полусогнутых, клянчат еду, теряют голову от запахов, жадно, как собаки, поедают гнилое месиво из баков, страдают от поноса, без малейшего стыда демонстрируют обгаженные подолы рубах, занимаются мужеложством, всем бараком предаются онанизму.

Вторая мировая война дала нам массу примеров того, как на самом деле ведут себя русские люди, когда представители просвещённой западноевропейской страны пытают их, морят голодом и ставят над ними опыты в духе доктора Менгеле. Нацистские документы свидетельствуют, что наши сограждане сохраняли человеческое достоинство во время самых чудовищных пыток и истязаний. Ремарк, разумеется, не видел подобных сцен. Не видел он и тех сцен из лагеря русских военнопленных, которые представил читателям в романе «На Западном фронте без перемен». Однако лёгкость, с которой воображение Ремарка нарисовало ему эти картины, сама по себе примечательна. По-видимому, Ремарк вдохновлялся всей предыдущей литературой присвоения; он отлично знал, как положено вести себя людям, которые не слишком высоко поднялись из животной среды.

Ещё Гегель писал о том, что раб, в отличие от господина, близок к природе, растворён в ней и ведёт животное существование. Гегель считал, что положение раба и господина в обществе не определяется ни сверхъестественными причинами, ни биологическими; всё дело в борьбе двух самосознаний, причём одно из них идёт до конца, а другое отступает, испытывая животный страх за свою жизнь.

По-видимому, Ремарк разделял взгляд о том, что русские являются прирождёнными рабами, неспособными стоять до смерти за своё человеческое достоинство. Они могут петь свои тихие печальные песни, кое-кто из них (подобно цирковой обезьяне или медведю) может выучиться играть на скрипке, но к гегелевской свободе они не способны. Ножи русские достают лишь в одном случае — когда речь идёт об удовлетворении животных наклонностей в половой сфере, о мужеложстве. Однако в остальных случаях рискнуть жизнью, показать зубы или даже хотя бы зарычать русский не способен, как не способна на это присмиревшая после побоев собака. Поставленный на грань выживания, русский будет ползать на четвереньках, скулить и смотреть снизу вверх с застывшим в глазах выражением несправедливо замученной твари. Тут уж невольно обозлишься и дашь ему пинка, который он примет смиренно, как подобает гегелевскому рабу. Всё это очень похоже на описание австралийских «людей-животных», созданных воображением Жюля Верна, — западная литература присвоения здесь однотипно гнусна.

«Европейцы, занимаясь присвоением Африки, представляли её пустым пространством или же ощущали её лениво-податливую доступность», — заметил когда-то Эдвард Саид. Эту «лениво-податливую доступность» мы чувствуем и в романе Ремарка. Русские? Да это же просто человекоподобный скот! Ограничьте им рацион, врежьте ногой пониже спины, и они покорно завалятся в грязь под вашими ногами.

Ремарк называл себя антифашистом, его книги сжигали на площадях, однако благородный и тонко чувствующий Эрих Мария тоже послужил колониальному мифу — тому самому, который так вдохновлял его оппонентов-нацистов. Его роман, разошедшийся огромным тиражом, читали очень многие из тех, кто пришёл к нам в 1941 году. Эй, Курт, Фриц! Помните Ремарка? А ну, покажите-ка этим русским! И они показали.

Начитанные немецкие парни уже знали, как укрощать «сенбернаров».

Неоколониальный миф

Вторая мировая война (завершившаяся триумфальной победой СССР и подъёмом национально-освободительных движений по всему миру) опрокинула дискурс превосходства западных народов, основанный на гегелевской диалектике «господин — раб». Казалось, колониальному мифу нанесён смертельный удар. Люди, которые на Западе считались прирождёнными рабами, пошли на смерть во имя свободы и победили. Литература присвоения лишилась одного из своих краеугольных камней. Миф о трусливом человеке-животном Калибане не устоял, как не устояли две могучие империи — Германский рейх и Британский радж. Калибан прогнал со своего острова Просперо; Робинзон Крузо обнаружил, что Пятница имеет не только собственное имя, но и свой взгляд на вторжение белого человека; Мюнхаузена выпороли его же хлыстом.

И всё же западная литература господства продолжала жить, у неё даже открылось второе дыхание. Немалая заслуга здесь принадлежит англичанину Джорджу Оруэллу. Этот автор нашёл возможность сохранить