В то же время весьма характерно, что на протяжении длительного периода времени на территории Монголии можно было наблюдать условную границу, разделявшую монголоидное и европеоидное население. В частности, в I тыс. до н.э. здесь существовали «два типа культур скифского круга. Один тип представлен культурой плиточных могил, второй — курганами с каменной наброской»[81]. Граница между двумя данными типами могил одной культурной линии проходила по западным склонам Хангайских гор в Монголии. «В тех редких плиточных могилах, где сохранились костяки, похоронены монголоиды северной (палеосибирской ветви) этой расы, а в курганах европеоиды»[82]. Культура плиточных могил обычно ассоциируется с древним монголоидным населением Восточной Монголии. А захоронения в курганах характерны для древнего европеоидного населения Западной Монголии. С большей долей вероятности последнее относилось к ираноязычным племенам, принадлежащим к так называемому скифскому миру, широко раскинувшемуся в степной Евразии от монгольских степей до Причерноморья. При этом несомненно, что представители культуры плиточных могил из Восточной Монголии, так же как и их соседи из Западной Монголии, имели возможность взаимодействовать с Китаем. В том числе они участвовали в политических процессах на его территории.
Однако вопрос, на каком языке говорили представители культуры плиточных могил, остаётся открытым. Существует мнение, что в языковом плане данные монголоидные племена в основном принадлежали к общей пратюркомонгольской языковой общности. Данная общность, начиная примерно с середины I тыс. до н.э., постепенно делится на прототюркские и протомонгольские языковые группы. «Причём племена — носители протомонгольских языков консолидировались в Северной Маньчжурии и Северо-Восточной Монголии, а племена — носители прототюркских языков расселялись главным образом в Центральной и Внутренней Монголии, от Байкала до Ордоса»[83]. Хотя высказывалось также мнение, что неправомерно говорить об единой тюрко-монгольской языковой общности в рамках так называемой алтайской семьи языков. Скорее, можно говорить о продолжавшемся длительный период времени активном взаимодействии между носителями тюркских и монгольских языков, что обусловило взаимные значительные заимствования. В любом случае, обладал ли древний прототюркский язык общими корнями с древнемонгольским языком или он только соседствовал с ним, его носители располагались между теми, кто, с одной стороны, говорил на иранских языках, а с другой — теми, кто использовал протомонгольские языки. Следовательно, логично предположить, что население Восточной Монголии, расположенной между Западной Монголией и Маньчжурией, как раз и являлось носителем прототюркских языков.
Очень важно отметить, что та линия, которая условно разделяла в Монголии монголоидное и европеоидное, а также очень похоже, что и ирано- и прототюркоязычное население, начиная с эпохи неолита оставалась неизменной вплоть до середины I тыс. до н.э. Даже переход к кочевому скотоводству, который существенно повлиял на мобильность племён, не оказывал существенного влияния на расположение населения на территории Монголии в течение более чем тысячи лет. Это косвенно подтверждает, что в степях Монголии не было активных политических процессов, которые могли бы привести к значительным перемещениям населения.
Известно, что в степях к северу от Китая вплоть до создания государства Хунну не было отмечено появления крупных объединений, стремящихся к гегемонии над всей Степью. Более «того разные племена смогли сформировать между собой чёткую географическую границу. Соответственно существовало определённое равновесие сил, скорее всего, обусловленное отсутствием необходимости у различных племён конкурировать между собой. Причём это справедливо не только по отношению к конкуренции за всегда необходимые для ведения кочевого хозяйства свободные пастбища, но и к политической конкуренции за доминирование в Степи и эксплуатацию отношений с оседлым Китаем. Другими словами, племенам не нужно было бороться друг с другом за занимаемое ими в Степи место, столетиями их вполне устраивало имеющееся распределение территорий. Им также не стоило опасаться того, что кто-то один сможет попытаться установить политическую монополию на критически важные для кочевого хозяйства отношения с оседлыми соседями, в данном случае с Китаем.
Очевидно, что относительная организационная слабость Китая в период существования государства Чжоу, зависимость его многочисленных царств от военной поддержки кочевых соседей, которые активно участвовали в постоянных войнах между китайскими царствами, создавали условия для того, чтобы различные племена могли самостоятельно выстраивать свою политику в отношении оседлого соседа. Фактически, племена имели возможность сохранять собственную племенную структуру организации. Даже в том случае, когда они проникали на собственно китайские территории и оставались там на постоянное местожительство. Это создавало угрозу постепенной «варваризации» Китая. Тем более что до начала легистских реформ Шан Яна китайское общество не имело существенного организационного преимущества над своими организованными по племенам соседями. Таким образом, относительная слабость Китая облегчала отдельным племенам проведение в отношении него самостоятельной политики. Соответственно, от них не требовалось значительного напряжения сил. Им не нужно было консолидировать возможности нескольких племён для успешного ведения наступательной политики на китайском направлении. У них не было необходимости вести борьбу за контроль над пастбищными ресурсами, в связи с тем что излишнее население всегда могло уйти на юг, на территорию Китая. Очевидно, что именно это и стало причиной относительной стабильности расположения европеоидных и монголоидных кочевников в Монголии, столь нехарактерного для последующих временных эпох.
Однако всё изменилось в III веке до н.э. Вместо разнообразия самостоятельных кочевых племён на политической сцене появляется государство Хунну, которое начинает доминировать над всеми степными пространствами, охватывающими Китай с северо-запада и северо-востока. Причём характерно, что приход к власти шаньюя Модэ, который считается основателем государства Хунну и при котором закладывались основы его противостояния с Китаем, произошёл примерно в 209 году до н.э. Всего через год после смерти первого циньского императора Цинь Шихуанди и начала внутренних беспорядков в Китае. При этом ожесточённая борьба за власть здесь продолжалась примерно до 202 года до н.э., когда победитель Лю Бан провозгласил новую империю Хань. Именно этой китайской империи пришлось вести длительные войны с хуннами.
Возможно, что такое совпадение во времени далеко не случайно. Без всякого сомнения, объединение Китая под властью империи Цинь, и особенно строительство Великой Китайской стены, резко изменили ситуацию для северных кочевых племён. К тому же образование единого китайского государства с колоссальной концентрацией военных ресурсов и материальных ценностей резко ограничивало возможности отдельных племён. Теперь они были не в состоянии вести какую-либо более или менее эффективную самостоятельную политику в отношении Китая. Для этого они были слишком слабы. Поэтому появление идеи концентрации военных ресурсов степных кочевников для борьбы против Китая было вполне естественным. Можно предположить, что это было своего рода системной реакцией на произошедшее ранее объединение Китая.
По большому счёту, хунны во главе
