сфере ментальной (слова и дела), тогда как другая его часть – энергетическая – должна покинуть этот мир навсегда. Сохранение «ментальной» составляющей покойного в мире живых, в принципе, может быть вечным и не только не представляет собой для мира жизни какой-либо угрозы, но, напротив, как кажется, дает живым своего рода поддержку и покровительство (как и собственно вещный мир, а также мир цивилизации и культуры). Напротив, сохранение среди живых некоей составляющей, которую мы условно называем «энергетической», оказывается всегда чрезвычайно опасным, и ее удаление требует особого ритуала. За это, в частности, отвечают плачи другого типа, которые можно назвать «женскими».
Основная функция данного типа плача – проводы умершего в иной мир. В ирландском погребальном обряде эту функцию исполняет «третья партия» – профессиональные плакальщицы, которые во время долгих поминок занимают скорее второй план, но зато начинают играть главную роль во время выноса тела из дома и проводов его до могилы.
Фигура плакальщицы является одним из важнейших элементов распространенной в Ирландии погребальной обрядности (Lysaght, 1995; 1997). Эти женщины, как правило, – профессионалки, а не родственницы умершего (в отличие от славянского погребального обряда. Смотреть: Невская, 1993; Седакова, 2004; Чистов, 1960), составляют в деревенском микросоциуме особую маркированную группу и отчасти занимают в нем маргинальное положение, как кузнец, знахарь и прочие. Они обычно живут на краю деревни в покосившемся доме, они одиноки, к ним избегают обращаться в обычное время, их подозревают в умении колдовать. Однако во время похорон эти же женщины занимают центральное место во всем ритуале (точнее – на завершающем этапе): разорвав на себе одежду, распустив по ветру волосы и совершая странные прыжки, они провожают умершего в последний путь и, как можно предположить, манифестируются в этот момент в сознании жителей деревни как медиаторы между мирами, то есть принадлежат одновременно и к миру живых, и к миру мертвых.
Интересен и достаточно специфичен собственно «плач», который они исполняют. Несмотря на необычайную распространенность обычая плакать по покойному практически во всем мире, ирландский «плач» отличается странной редуцированностью в нем вербального элемента. Действительно, женский плач, который всюду в отличие от скупого «мужского плача» с выраженной нарративной составляющей, отличается особой техникой исполнения – текст как бы исторгается из души, его не поют, а выкрикивают (сравним русское название «вопленица»), стонут, перемежая завываниями и причитаниями. Ирландские плачи отличаются в данном случае от плачей, представленных в других традициях, не столько качественно, сколько количественно, однако отличие это оказывается настолько резким, что в английском языке, который также мог опираться на традицию оплакивать умершего, просто не нашлось для описываемого явления подходящего эквивалента и он стал называться ирландским заимствованием: английское keen – из ирлндского caoine – плач на похоронах. Этимология ирландского термина не совсем ясна, однако интересно отметить, что слово caoine (caoineadh) является глагольным именем из древнеирландского глагола caínid (плачет), который в ранний период значения «оплакивать умершего» не имел, а передавал скорее обычное «плакать». Для плача, который сопровождал покойного, использовались другие глаголы и существительные, в частности – странное слово golgaire (или gáir gubea), означающее буквально – плаче-крик, но крик не простой, а особый «магический крик», который издавали воины перед битвой, чтобы подавить воинственный дух противника.
Во время традиционного оплакивания в ирландском погребальном обряде «партия плакальщиц», которые вступали уже на завершающем этапе и провожали покойного до самой могилы, обычно состояла из двух «суб-партий». В первую входили родственницы покойного, которые исполняли вербализованный плач, в общем – близкий по содержанию славянской причети. В нем традиционно звучали вопросы: «как же теперь мы без тебя будем?», «на кого же ты нас оставил?», «кто будет теперь со мною в теплой постели?» и даже призывы встать и вернуться в дом. Иногда в плач могли вкрапливаться странные для русских темы обругивания покойного и насмешек над ним (например, «ты был таким плохим мужем, что хвала Богу, что я смогу от тебя отдохнуть» или «ты был суровым отцом, меня, совсем молоденькую, ты насильно выдал замуж за немилого»). Однако собственно ирландскую специфику составляли плакальщицы другого рода – профессионалки, как правило – старухи, которые перемежали эти плачи-тексты страшными нечленораздельными воплями, напоминающими скорее вой волков или завывания бури.
Необычайно интересно при этом, что согласно данным информантов, профессиональные плакальщицы после смерти могут превратиться в Банши – вестницу смерти, которая появляется возле дома умирающего и своими стонами и криками оповещает о близости конца (Lysaght, 1996; Sorlen, 1991). Феномен оповещения о смерти в данном случае, как мы полагаем, предстает как манифестация аналогичного невербального компонента обряда из будущего (иной мир) в настоящем (мир живых). Мы склонны видеть в таком типе плача не столько естественное горе об умершем, сколько призыв его покинуть этот мир (может быть, отсюда – и насмешки над покойным, которые совершенно невозможны в плачах «мужского типа»). Вопли и завывания в данном случае манифестируют звуки иного мира, имеющие скорее призывный характер. Сами же плакальщицы предстают в момент совершения обряда уже не как жительницы деревни, а как пришедшие из «мира смерти» мифические фигуры, призванные навсегда увести покойного из «мира живых».
Сага «Смерть единственного сына Айфе», рассказывающая о том, как Кухулин убил своего сына, кончается словами: «Исполняют тогда о нем погребальный плач, роют ему могилу, ставят на ней камень, а через три дня у уладов уже не осталось в живых ни одного теленка». За этими словами стоит намек на обычай в дохристианской Ирландии во время погребения знатного человека нарочно отнимать телят у коров, чтобы те жалобно мычали от голода, как бы своими стенаниями принимая участие в оплакивании умершего. Зачем? Погибшие от голода телята, предположительно, становились затем пищей умершего в ином мире, однако это объяснение мы (и не только мы) считаем вторичным. Важнее – стон как сигнал, как зов из иного мира (сравним: греческий обычай заставлять рабынь рыдать, стонать и рвать на себе одежду во время похорон).
Образ плакальщицы архаичен и имеет «более чем» индоевропейские истоки. Предположительно, он соотносим с фигурой «старухи» – символической хозяйки иного мира, – исполнявшей роль медиатора в погребальном обряде (смотреть об этом, например: Lincoln, 1991, ch.1; Велецкая, 1978). В «Похоронах руса» арабского путешественника Х в. Ахмета Ибн-Фадлана присутствует описание старухи, убивающей девушек: «и пришла старуха женщина, которую называют “ангел смерти”, и разостлала на скамье подстилки. <…> И я увидел, что она ведьма большая и толстая, мрачная» (Ганина, 2002, с. 210). Аналогичная «старуха» упоминается и при описании похорон Беовульфа. Но основная роль старухи – готовить для сожжения вместе с покойным девушек, предназначенных
