Пришли еще гости с «Красина» и «Сталинграда». Собрался в полном составе «корреспондентский корпус». Общим вниманием завладел находчивый и веселый Миша Розенфельд. Он располагал неистощимым запасом увлекательных и забавных рассказов, в которых подлинные эпизоды так причудливо переплетались с остроумной, занимательной выдумкой, что даже сами участники событий, о которых шла речь, не всегда могли уловить грань между действительностью и импровизацией.

Розенфельд побывал чуть ли не во всех краях нашей родины и далеко за ее пределами. На карте земного шара маршруты боевого корреспондента опоясывали оба полушария. Он путешествовал на верблюдах, оленях и собачьих упряжках, поднимался на самолетах, дирижаблях и воздушных шарах, плавал на парусниках, ледоколах, подводных лодках и торпедных катерах, ездил на аэросанях и гоночных мотоциклах. Молодежь с увлечением читала его яркие очерки и корреспонденции.

Бесстрашным советским патриотом был он всегда — до последнего вздоха. В 1942 году военный корреспондент «Комсомольской правды» Михаил Константинович Розенфельд погиб в танковой атаке под Харьковом.

А в тот вечер на борту «Смоленска» Миша читал нам сценарий задуманного им приключенческого кинофильма. Судьба комсомольцев, проникших в кратер действующего вулкана, захватила слушателей. Полярники, моряки, летчики обступили рассказчика. Против меня, щуря ласковые глаза, сидел Василий Сергеевич Молоков, позади него облокотился на спинку кресла молодой человек невысокого роста с военной выправкой — Николай Петрович Каманин.

Я наблюдал за летчиками, имена которых стали известны всему миру. Как несходны их жизненные пути! Каманину шел двадцать пятый год. Когда он родился, у тринадцатилетнего Васи Молокова был уже немалый трудовой стаж. Девяти лет пришел Молоков с матерью-крестьянкой в Москву на заработки. Деревенский паренек от зари до зари клеил коробки на табачной фабрике. Когда Каманин перешел в шестой класс, двадцатипятилетний Молоков только выучился грамоте. Встретились они в авиации, став летчиками. Миллионы людей следили за их полетами в лагерь Шмидта. Каманин и Молоков вывезли почти три четверти его населения.

О Молокове говорили, что он неразговорчив, склонен к одиночеству. Вероятно, трудная юность наложила отпечаток на его характер. Вот и сейчас он с интересом прислушивается к общей беседе, но в разговор не вступает. Впрочем, и другие больше молчат, в центре внимания — автор сценария…

— Профессор — в бессознательном состоянии, комсомольцы на руках выносят его из кратера, — выразительно читал Миша. — Рыбаки берутся перевезти всю группу на базу. Но где же материалы? Куда исчезли записи научных исследований? Этого никто не знает…

— А что же приключилось с Тоней? — перебил Водопьянов.

Слушая Розенфельда, летчик то и дело заглядывал в лежащий перед ним свиток плотной сероватой бумаги. Все на пароходе знали, что Водопьянов с утра до ночи сидит над рукописью. Закончив очередную страницу, он подклеивал ее к предыдущей и принимался за новую. Свиток, исписанный неровным, размашистым почерком, вытянулся на добрых десять метров. «Как растут твои обои?» — осведомлялись у него друзья.

О чем писал Водопьянов, толком не знал никто. Говорили, будто повесть из летной жизни, а место действия — Центральная Арктика.

— Так что же, тезка, ты порешил насчет студентки Тони? — допытывался пилот у Розенфельда. — Готов спорить, что ее спасет Костя или Гена.

— Шаблон! Я придумаю позанятнее…

Стрелки круглых стенных часов встали вертикально. Гостям пора расходиться, но где там! За круглым дубовым столиком, привинченным к палубе, возобновилось сражение в домино: команды «Красина» и «Смоленска» выделили своих чемпионов. Слышались глухие удары костяшек и нетерпеливые возгласы болельщиков, обрываемые грозным шиканьем.

Утром, собираясь на берег, мы с Розенфельдом заглянули в кают-компанию «Смоленска». Незнакомец в летном костюме под аккомпанемент Ляпидевского напевал старинный цыганский романс. Углубясь в ветхий томик и заткнув пальцами уши, гидрограф челюскинской экспедиции надрывно читал монолог Бориса Годунова. С отрешенным видом на своем обычном месте, в уголке, сидел Водопьянов, заполняя очередные страницы катастрофически удлиняющейся рукописи. В кубрике сводный оркестр трех кораблей репетировал марш «Тоска по родине».

Склонившись над столом, художник Решетников критически разглядывал затейливую афишу самодеятельного концерта.

ПЕРВЫЙ РАЗ В БУХТЕ ПРОВИДЕНИЯ!!!

Спешите видеть!

Феноменально!

Неповторимо!

…Проездом из Чукотского моря на Сретенский бульвар

и Фонтанку…

Объединенный

КОНЦЕРТ

беспримерных артистических сил, сверхъестественных виртуозов

и фантастических дарований, не поддающихся описанию…

ТОРОПИТЕСЬ, ПОКА ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО!!!

— Как находите? — спросил художник, отойдя шага на два и скользя прищуренным взглядом по афише.

— Бесподобно! — воскликнул Розенфельд. — Но почему здесь такие простые, будничние слова? Надо острее, звонче, а восклицательные знаки должны сверкать, как штыки на параде.

В кают-компанию влетел, запыхавшись, фотограф челюскинской экспедиции Новицкий. Этого подвижного, пятидесятилетнего человека с седеющей шевелюрой полярники называли запросто Петей. Далеко не все знали, что Петр Карлович Новицкий был одним из зачинателей советского документального кино, что он снимал Владимира Ильича Ленина и сохранил для будущих поколений бесценные кадры.

— Эх, не так, не так взялись! — быстро заговорил Новицкий, разглядывая афишу и слегка посмеиваясь. — Вот тут, вверху, надо было написать этаким обводом — «Северно-экзотическое представление»…

— А затем подробно изложить цели художественной самодеятельности, — перебил Розенфельд и, сопровождаемый хохотом, выбежал на палубу.

Невдалеке от чукотского стойбища нам повстречался зоолог Владимир Сергеевич Стаханов, и мы втроем двинулись к ярангам. Зарычали собаки. Из ближайшего жилища выглянул старик в буро-желтой меховой одежде с капюшоном. Завидев нежданных гостей, он выбрался наружу. Приветливо кивая головой, старик пригласил нас войти.

Жилище освещалось своеобразно: в плошках со звериным жиром плавали фитили из мха. Девушка с блестящими, необыкновенно черными волосами неторопливо снимала нагар со светильников. Лампы-жирники служили и для приготовления пищи: в подвешенных над ними котелке и закопченном медном чайнике булькала какая-то жидкость. На полу были расстелены оленьи шкуры.

Хозяин перевел взгляд на пожилую чукчанку и произнес короткую фразу. Порывшись в углу, где была свалена всякая рухлядь, женщина извлекла овальное блюдо с потрескавшимися краями и отдала его скуластой девочке-подростку. Та выскочила из яранги и вскоре вернулась, неся на блюде здоровенный кусок моржового мяса. Хозяйка принялась ловко кромсать его острым кривым ножом.

Трое ребятишек прервали возню и с любопытством уставились на незнакомцев. В ярангу вошел высокий, жилистый, суровый на вид чукча лет тридцати — старший сын. Трое малышей и худенькая девочка-подросток обступили брата. Улыбаясь и сверкая жемчужными зубами, черноволосая девушка что-то рассказывала; жирники озаряли ее смугловатое лицо, вздернутый широкий нос, тонкие, словно наведенные тушью, полоски бровей, смышленые темные глаза.

Хозяйка принесла пшеничные