медиков урвал немного времени для сна, но внезапно их разбудили «нездешние, полные агонии крики». В темноте они почти на ощупь двинулись в сторону звука, держа винтовки на изготовку и опасаясь, что это ловушка. Они дошли до опушки леса, где увидели ковылявшего к ним человека, который кричал: «Ради бога, помогите!» Они подхватили его под руки и осветили факелом его лицо. Кровь лилась из пустых отверстий, где когда-то были его глаза. Они отвели его в лазарет. Он рассказал, что на его группу из четырех человек внезапно напали сибиряки. Он был единственным, кого они не убили. Вместо этого один из напавших, выхватив нож, швырнул немца на землю. «Я увидел яркую вспышку, почувствовал резкую боль, затем то же самое случилось со вторым глазом… А потом наступила полная темнота». Ему выкололи оба глаза. Один из сибиряков прошептал ему на ухо: «Теперь иди прямо к твоим братьям, таким же немецким псам, и скажи им, что мы уничтожим их всех… Мы вырежем им глаза, а то, что останется, отправим в Сибирь – это будет сталинской местью»[1317].

Журналист Илья Эренбург, чьи статьи в армейской «Красной звезде» пользовались большой популярностью, не стеснялся подогревать подобные настроения. Оказавшись недалеко от прежней линии фронта Гудериана к северу от Тулы, он видел деревни, которые недавно были сожжены. Возле города Малоярославца (на месте последней битвы Наполеона в самом начале его судьбоносного «отступления из Москвы») его скорее заинтересовала, чем расстроила представившаяся его взгляду картина:

Кругом лежали; а порой стояли, прислонившись к дереву, убитые немцы… На морозе лица мертвых румянились, мнились живыми. Офицер, который ехал со мной, восторженно восклицал: «Видите, сколько набили! Эти в Москву не придут…» И – не скрою – я тоже радовался[1318].

Эренбург признавал, что ненависть – «нехорошее, недоброе чувство», которое «вымораживает душу», но в одной из своих статей говорил читателям: «Мы ненавидим немцев не только за то, что они низко и подло убивают наших детей. Мы их ненавидим и за то, что мы должны их убивать, что из всех слов, которыми богат человек, нам сейчас осталось одно: “убей”». Эти слова были сказаны на публику, но он охотно признавал, что мог бы точно так же легко написать их в письме другу или в своем дневнике.

Во время поездки на фронт к Эренбургу часто подходили жители деревень, жаждущие рассказать ему свои истории. Один крестьянин рассказывал:

Я думал, что немец распустит колхоз, а он, паразит, корову у меня забрал, всю посуду опоганил – ноги мыл, мать его!.. Вчера четверо пришли: просятся в избу – замерзли. Бабы прибежали, забили насмерть…

Его заметки разжигали в сердцах читателей созвучную ненависть. Автором одного из писем Эренбургу была женщина, жившая недалеко от Калинина, Елизавета Ивановна Семенова. Ее письмо – которое она сама озаглавила «Обида от сурового врага» – невольно приняло форму притчи:

Когда появился к нам, в Козицыно, враг, у меня, у Семеновой, первую взяли корову. Потом взяли у меня гусей. Гусей я не хотела давать. Дали мне по щеке и затопали на меня: «Уйди!» …На другой день ко мне пришли брать последнюю овцу. Я стала плакать, не давать. А германский солдат затопал ногами и закричал: «Уйди, матка!» Когда я обернулась назад, он выстрелил. Я от ужаса упала в снег. А последнюю овцу все-таки взяли.

Когда они от нас отступали, сожгли мой хутор, сожгли избу, двор, сарай и амбар. При этом сожгли все мое крестьянское имущество, и осталась я без последствия с тремя детьми в чужой постройке.

Два мои сына в Красной армии: [Круглов] Алексей Егорович, Георгий Егорович.

Сыновья мои, если вы живы, бейте врага без пощады!

Коллега Эренбурга по «Красной звезде» Василий Гроссман встречался с похожими настроениями: «Население освобожденных деревень кипит ненавистью, – писал он в личном письме Эренбургу. – Я говорил с сотнями крестьян, стариков, старух, они готовы погибнуть сами, сжечь свои дома, лишь бы погибли немцы. Произошел огромный перелом: народ словно вдруг проснулся…»[1319]

Двигаясь по следам советского наступления, Эренбург не мог не радоваться при виде немецких пленных, которых встречал по пути: «замерзшие, с головами, замотанными в платки, в тряпье, перепуганные, хныкавшие, они напоминали наполеоновских солдат двенадцатого года, изображенных одним из передвижников, разумеется, с сосулькой под носом»[1320]. В деревне Бородино ему показали музей, посвященный героической (хоть и безуспешной) обороне полководца Кутузова в знаменитой битве, которая произошла на этом месте. Перед отступлением немцы подожгли здание. Оно все еще пылало, когда приехал Эренбург. В тот же день позднее он сидел с группой офицеров, пил водку и закусывал колбасой. За едой и выпивкой они договорились до того, что до полной победы осталось рукой подать. Они были не одиноки.

Гроссман обнаружил такой же оптимизм среди встреченных им солдат – да и сам его разделял:

Люди точно стали иными – живыми, инициативными, смелыми. Дороги усеяны сотнями немецких машин, брошенными пушками, тучи штабных бумаг и писем носит ветром по степи, всюду валяются трупы немцев. Это, конечно, еще не отступление наполеоновских войск, но симптомы возможности этого отступления чувствуются. Это чудо, прекрасное чудо!

Как и Эренбург, Гроссман не был склонен к полетам фантазии, но, неосознанно предвосхищая заявление британского премьер-министра после битвы при Эль-Аламейне в ноябре 1942 года, все же поддался искушению: «Конечно, это не конец, – писал он, – это начало конца»[1321].

К середине декабря, после того как войска Жукова отбили Истру, Клин, Калинин и Тулу, предположение о том, что враг не просто бежит, но вскоре будет изгнан с родной земли вообще, уже не казалось полной фантастикой.

31. Иден встречается со Сталиным

Новости о переломе в судьбах страны просочились к советскому народу сквозь цензурные кордоны еще до официального объявления. Столица по-прежнему была на осадном положении, но москвичи чувствовали, что угроза миновала. Ощущение страха и ужаса уступило место чувству облегчения и даже торжества.

Как только была подавлена большая паника, город стал возвращаться к подобию нормальной жизни. Московский Художественный театр расцветал: особой популярностью пользовались чеховские «Три сестры» и «Школа злословия» Шеридана. На сценах других театров ставились пьесы Шекспира, а Детский театр играл пропагандистскую пьесу «Двадцать лет спустя». Комико-фантастическая опера Чайковского «Черевички» исполнялась перед воодушевленными зрителями в концертном зале, названном именем автора. Еще одна комическая оперетта, «Корневильские колокола» давно забытого французского композитора Робера Планкета, ставилась в Театре Станиславского. Театры в саду «Эрмитаж» предлагали богатый выбор пьес, мюзиклов и комедий. На полуоткрытой площадке Государственный академический симфонический оркестр СССР собирал слушателей, желающих насладиться более изысканными произведениями Глинки и Римского-Корсакова[1322].

Зрители хлынули и в кинотеатры, где к концу ноября на экранах города демонстрировались по меньшей мере 15 фильмов. Еще более жизнеутверждающим выглядело то, что восемь советских гроссмейстеров начали первый тур шахматного чемпионата. Партии игрались по вторникам, четвергам и субботам в разных местах, включая Центральный дом художника, Союз писателей и Дом журналистов. Поначалу партии, как и положено, прерывались, как только раздавалась сирена воздушной тревоги, и участники торопились в ближайшее бомбоубежище. Это вызывало определенное напряжение, так как игроки опасались, что их соперники воспользуются передышкой, чтобы продумать успешную контратаку и вновь овладеть инициативой. Однако вскоре они перестали обращать внимание на воющие сирены и продолжали играть. Чемпионат подробно освещался по радио, а также в газетах и журналах. Подобно Бобу Хоупу и Бингу Кросби, развлекавшим солдат союзников, шахматные звезды иногда проводили сеансы одновременной игры в военных частях или госпиталях. Слушатели и читатели слали письма своим кумирам со всего Советского Союза. В финале победу одержал лейтенант Исаак Мазель, чья карьера трагически оборвалась три года спустя, когда он умер