— Продолжай, — шепчу я. — Давай, выкладывай всё до конца.

— Ты стала... удобной, — он пожимает плечами, будто говорит о погоде. — Удобной женой, удобной матерью. Но не женщиной, которую хочется.

— А Виолетта — её хочется? — вырывается у меня, и голос срывается на визг.

— Виолетта... — он задумывается, и я вижу, как в его глазах появляется что-то тёплое. — Виолетта не пилит меня каждый день. Не устраивает сцен из-за того, что я задержался на работе. Не требует постоянного внимания, как избалованный ребенок.

Кажется, пол уходит из-под ног. Я хватаюсь за столешницу, чтобы не упасть. Мне кажется, что сейчас меня вырвет прямо здесь, на кухне, где мы завтракали двенадцать лет, где я готовила ему борщ, который он так любил, где мы планировали будущее нашего сына.

— У тебя опять получается, что я во всем виновата? — спрашиваю я, и слова даются с трудом, будто я говорю через слой ваты. — Я виновата в том, что родила твоего ребенка? В том, что заботилась о семье? В том, что верила тебе?

— Ты виновата в том, — он встаёт и начинает ходить по кухне, — что превратилась в домохозяйку. В серую мышь, которая думает только о быте.

— Серую мышь? — я хохочу, но смех получается истерическим. — Серую мышь, которая содержала дом, пока ты строил свою империю? Которая вставала ночами к ребенку, чтобы ты мог выспаться перед важными встречами?

— Я не просил тебя жертвовать собой! — взрывается он, и его голос гремит по кухне. — Я не просил тебя становиться мученицей!

— Нет, ты просил меня стать удобной! — кричу я в ответ. — А когда я стала такой, какой ты хотел, оказалось, что я тебе не нужна!

Он останавливается у окна, поворачивается ко мне спиной. Его плечи напряжены, руки сжаты в кулаки.

— Может, нам стоит остановиться? — говорит он устало. — Мы только раним друг друга.

— Раним? — я смеюсь, и это смех сумасшедшей. — Руслан, ты уже убил меня! Убил окончательно и бесповоротно! Так что продолжай, добивай!

Он оборачивается, и я вижу в его глазах что-то похожее на жалость. И это ещё больнее всех его слов.

— Злата, я не хотел...

— Что ты не хотел? — перебиваю я. — Ты не хотел причинить мне боль? Тогда почему молчал четыре года? Почему не сказал сразу, что я тебе противна?

— Ты мне не противна, — он качает головой. — Ты просто... другая. Не та, в которую я влюбился.

— А какой я была? — спрашиваю я, и слезы, наконец, прорываются наружу. — Напомни мне, какой я была, когда ты в меня влюблялся?

Он молчит, глядя на меня с какой-то растерянностью. И в этом молчании я понимаю самое страшное — он не помнит. Он не помнит, какой я была. Для него я всегда была удобным приложением к его жизни.

— Ты не помнишь, — шепчу я. — Ты не помнишь, что я была художницей. Что у меня были мечты, планы, амбиции. Что я жила своей жизнью, а не была просто твоей тенью.

— Помню, — говорит он, но неуверенно.

— Врёшь! — взрываюсь я. — Ты помнишь только то, что я была молодая и красивая! И готова была подчиняться твоим желаниям!

Я хожу по кухне, как зверь в клетке, и мне хочется что-нибудь разбить. Хочется схватить эти чашки и швырнуть их в стену, чтобы они разлетелись на мелкие осколки — как моя жизнь, как мои мечты, как моя любовь.

— Знаешь, что самое гнусное? — говорю я, останавливаясь напротив него. — Самое гнусное, что ты заставил меня поверить в то, что я плохая жена. Что я не умею делать тебя счастливым. Что это моя вина, что между нами всё рухнуло.

— Я никогда этого не говорил...

— Не говорил? — я смеюсь горько. — А твои взгляды? Твоё раздражение, когда я пыталась рассказать о своих работах? Твоё равнодушие ко всему, что касалось меня?

Он отводит глаза, и я понимаю, что попала в точку.

— Ты убил во мне творчество, Руслан, — продолжаю я, и голос становится тише, но от этого не менее злым. — Ты убил во мне женщину. Оставил только домохозяйку, которая должна была тебе служить.

— Это неправда...

— Правда! — кричу я. — Когда ты в последний раз спрашивал о моих картинах? О том, что я чувствую, о чём думаю? Когда в последний раз посмотрел на меня не как на мебель?

Он молчит, и это молчание говорит больше любых слов.

— Отвечай! — требую я. — Когда?

— Я... я не помню, — признаётся он, наконец.

— Не помнишь, — повторяю я. — Конечно, не помнишь. Потому что для тебя я давно перестала существовать как личность. Я стала функцией. Женой-функцией, матерью-функцией, домохозяйкой-функцией.

Я сажусь на стул, потому что ноги больше не держат. Руки дрожат, сердце бьётся так часто, что кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.

— А теперь ты нашёл себе новую игрушку, — говорю я тихо. — Молодую, красивую, которая восхищается тобой. Которая не требует внимания, потому что ещё не успела в тебе разочароваться.

— Виолетта не игрушка, — возражает он.

— А что тогда? Любовь всей твоей жизни? — я смотрю на него с ненавистью. — Скажи мне, Руслан, а когда она забеременеет, когда станет усталой и требовательной, ты и её бросишь? Найдёшь себе следующую?

Он не отвечает, но по его лицу я вижу, что вопрос попал в цель.

— Я права, да? — продолжаю я. — Ты просто не умеешь любить взрослых отношений. Тебе нужен легкий флирт, безответственность, игра. А когда начинаются настоящие чувства, настоящая близость — ты сбегаешь.

— Хватит, — говорит он сквозь зубы.

— Не хватит! — я встаю, и меня снова начинает трясти. — Я молчала двенадцать лет! Двенадцать лет глотала обиды, оправдывала твоё поведение, пыталась быть удобной! Но сейчас я скажу всё!

Он смотрит на меня с каким-то удивлением, будто видит впервые. И это ещё больше меня бесит.

— Ты эгоистичная, бесчувственная скотина! — кричу я, и голос срывается. — Ты думаешь только о себе! О своих потребностях, своём комфорте, своих желаниях! А