— Я не должен был рассказывать в школе о твоей работе, понимаешь? Это был дерьмовый поступок с моей стороны.

Я прикусываю внутреннюю сторону щек. Почему он не хочет забыть об этом? Я отпускаю это. Я все отпускаю. Так почему же он не хочет?

— Не беспокойся об этом, — выдавливаю я из себя.

— А вот я беспокоюсь. Ты права, ты доверила мне одну вещь, а я тебя предал, а я не должен был, и я сожалею об этом, и мне жаль. И я сожалею, что рассказал всем об этом…

— Подумай об этом с другой стороны, — говорю я своим самым приятным голосом, прерывая его, пока он не начал говорить дальше. — Это я нарушила школьные правила, так что, с технической точки зрения, ты поступил правильно. Как видишь, тебе не о чем беспокоиться, хорошо?

Он смотрит на меня, но он может смотреть сколько угодно, потому что я не собираюсь на него смотреть.

— Я не должен был издеваться над тобой при всех, — говорит он, его голос низкий и грубый. — Мне тоже не по себе. Я никогда не хотел причинить тебе боль.

Мне не нравится, что он заставляет меня вспоминать об этом. Мои щеки становятся горячими, и дискомфорт скручивает мои внутренности в узлы. Я тяжело сглатываю.

— Я уже сказала, что принимаю твои извинения, так что прекрати извиняться. Вот.

Я протягиваю ему список пунктов. — Найди цитаты для этих событий.

Он берет лист в одну руку, а другой хватает меня за запястье.

— Посмотри на меня.

Я не хочу. Я действительно не хочу, потому что чем больше он извиняется, тем больше я становлюсь беспокойной и расстроенной. Я не хочу с ним спорить, я не хочу на него смотреть и я точно не хочу снова плакать перед ним. Но я не собираюсь с ним спорить, и я могла бы закончить это как можно быстрее.

Я смотрю на него и стараюсь держать себя как можно более нейтрально.

Его голубые глаза огромны, почти зеленые в желтом свете ламп. Его выражение лица, обычно такое открытое и веселое, изменилось: оно полно сожаления, боли и печали.

Это злит меня больше, чем что-либо другое. Почему он должен грустить? Он не заслуживает боли, он не заслуживает прощения и уж точно не заслуживает того времени, которое я сейчас приношу в жертву на алтарь его эго.

Я не говорю ничего из этого — я знаю лучше.

— Софи. Я искренне пытаюсь сказать тебе, что мне очень жаль, — говорит он, его голос сырой и низкий. — Так почему ты так себя ведешь?

Вытащив запястье из его хватки, я встретилась с его глазами холодным, прямым взглядом.

— Послушай, Эван. Я пришла сюда, чтобы обучать тебя, потому что ты сам сказал, что хочешь этого. Помнишь? Теперь я здесь, как ты и хотел. Все, в точности как ты хотел. Ты держал всех подальше от меня, чтобы ни один мальчик никогда не подошел ко мне — как ты хотел, и мы занимались сексом — как ты хотел. Теперь все знают, что ты всегда был прав, что я всегда отчаянно хотела быть с тобой. Все думают, что я твоя никчемная отчаянная шлюха, как ты и хотел. Теперь ты сказал, что хочешь извиниться, и я приняла твои извинения. Так чего же ты еще можешь хотеть?

Он колеблется. Его глаза ищут мое лицо, почти со страхом, но там нет ничего, что он мог бы найти. Все, что я сказала, — правда.

— Ничего, — говорит он наконец.

Он берет лист и приступает к работе. До конца сеанса мы работаем в основном в тишине, и как только два часа работы заканчиваются, я собираю свои вещи и встаю.

— Увидимся на следующей неделе.

— Хорошо, — говорит он.

Он остается сидеть, пока я укладываю рюкзак, и смотрит на меня, пока я пристраиваю свой стул. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но я поворачиваюсь и ухожу, прежде чем он успевает это сделать.

* * *

Эван

— Что мне делать, черт возьми?

Зарывшись лицом в подушку, я издал долгий гневный вопль. Затем я резко выпрямляюсь на кровати и бросаю взгляд на Закари, который откинулся в кресле у окна, подперев подбородок кулаком.

— Твоя дурацкая идея ни хрена не сработала, Зак!

— О. Ты действительно извинился?

— Я практически вымолил у нее прощение.

— И что она сказала?

Я бросился обратно на кровать со стоном отчаяния. — Она приняла мои извинения.

— А что еще ты хотел, чтобы она сказала?

— Я не хотел, чтобы она говорила что-то еще. Я просто хотел, чтобы она серьезно это сказала.

Закари смотрит в окно, погрузившись в раздумья. Одна из его лодыжек изящно лежит на колене. В нем есть какая-то холодная, британская энергия, которой я иногда завидую, как будто ничто не может его остановить. Уверен, если бы я был похож на Закари, более задумчив и уравновешен, я бы больше понравился Софи.

— То есть я понимаю, почему ей было трудно так легко простить тебя, — говорит он задумчивым тоном. — Но откуда ты знаешь, что она не имела в виду, когда сказала, что приняла твои извинения?

— Потому что она была как… — Я закрываю глаза, прикрывая их предплечьем.

В темноте я воспроизвожу спектр выражений Софи. Ее сардоническое веселье, когда она занималась со мной дома. Ее ледяная ярость, когда она отказалась заниматься со мной. Ее обида и предательство, когда я оскорбил ее при всех. Ее вспышка пьяного желания, когда я поцеловал ее открытый рот в ту роковую ночь.

— Потому что она была какая-то… опустошенная. Ни выражения лица, ни эмоций, ничего.

— А что в этом плохого?

— Софи всегда что-то чувствует. Она раздражена, или расстроена, или зла, или грустна. Она не сидит просто так, как пустая доска. Но именно так было вчера, когда она меня учила. Она была как стена. Она почти не смотрела на меня.

— Ну, она, наверное, все еще злится на тебя — и правильно делает, я думаю.

— Но я же извинился! Я сделал то, что ты сказал!

— Я сказал начать с извинений. Она приняла его, и это уже шаг вперед. Или, если она не имела в виду, это вообще не шаг, но, по крайней мере, это не еще один шаг назад, верно?

— Фу, почему ты всегда говоришь загадками? Говори, что ты имеешь в виду, чувак!

Закари встает и наклоняется надо мной, когда я лежу в своей кровати, и смотрит