Он отводит глаза, и я понимаю, что попала в точку.

— Ты убил во мне творчество, Руслан, — продолжаю я, и голос становится тише, но от этого не менее злым. — Ты убил во мне женщину. Оставил только домохозяйку, которая должна была тебе служить.

— Это неправда...

— Правда! — кричу я. — Когда ты в последний раз спрашивал о моих картинах? О том, что я чувствую, о чём думаю? Когда в последний раз посмотрел на меня не как на мебель?

Он молчит, и это молчание говорит больше любых слов.

— Отвечай! — требую я. — Когда?

— Я... я не помню, — признаётся он, наконец.

— Не помнишь, — повторяю я. — Конечно, не помнишь. Потому что для тебя я давно перестала существовать как личность. Я стала функцией. Женой-функцией, матерью-функцией, домохозяйкой-функцией.

Я сажусь на стул, потому что ноги больше не держат. Руки дрожат, сердце бьётся так часто, что кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.

— А теперь ты нашёл себе новую игрушку, — говорю я тихо. — Молодую, красивую, которая восхищается тобой. Которая не требует внимания, потому что ещё не успела в тебе разочароваться.

— Виолетта не игрушка, — возражает он.

— А что тогда? Любовь всей твоей жизни? — я смотрю на него с ненавистью. — Скажи мне, Руслан, а когда она забеременеет, когда станет усталой и требовательной, ты и её бросишь? Найдёшь себе следующую?

Он не отвечает, но по его лицу я вижу, что вопрос попал в цель.

— Я права, да? — продолжаю я. — Ты просто не умеешь любить взрослых отношений. Тебе нужен легкий флирт, безответственность, игра. А когда начинаются настоящие чувства, настоящая близость — ты сбегаешь.

— Хватит, — говорит он сквозь зубы.

— Не хватит! — я встаю, и меня снова начинает трясти. — Я молчала двенадцать лет! Двенадцать лет глотала обиды, оправдывала твоё поведение, пыталась быть удобной! Но сейчас я скажу всё!

Он смотрит на меня с каким-то удивлением, будто видит впервые. И это ещё больше меня бесит.

— Ты эгоистичная, бесчувственная скотина! — кричу я, и голос срывается. — Ты думаешь только о себе! О своих потребностях, своём комфорте, своих желаниях! А на то, что чувствую я, тебе наплевать!

— Это не так...

— Это так! — перебиваю я его. — Ты никогда не интересовался моими чувствами! Никогда не спрашивал, счастлива ли я, что мне нужно, чего я хочу!

Я хожу по кухне, размахивая руками, и слова льются потоком, как будто прорвало плотину.

— Ты решил, что я должна сидеть дома с ребенком — и я сидела! Ты решил, что твоя работа главнее — и я смирилась! А когда решил, что я тебе больше не нужна, даже не подумал со мной посоветоваться!

— Злата...

— Молчи! — ору я. — Ты лишил меня права голоса в собственной жизни! Превратил меня в бессловесную куклу, которая должна исполнять твои желания!

Слезы льются по щекам, но я их не вытираю. Пусть он видит, до чего довел. Пусть видит, что осталось от его жены.

— И знаешь, что самое страшное? — продолжаю я сквозь слезы. — Самое страшное не то, что ты разлюбил. Самое страшное, что я позволила тебе это сделать. Я позволила тебе превратить меня в домашнее животное. Покорное, благодарное за кормежку, не требующее ничего, кроме крыши над головой.

Руслан бледнеет. Эти слова попадают в цель, и я вижу, как он сжимается, будто получил физический удар.

Он стоит, опустив голову, и молчит. Долго молчит. А я смотрю на него и чувствую, как ненависть медленно перетекает в пустоту. Такую страшную, выжигающую все изнутри пустоту.

— Ты права, — говорит он, наконец, и голос звучит хрипло. — Я действительно воспринимал тебя как... как данность.

— Как служанку, — поправляю я. — Как бесплатную прислугу, которая должна была обеспечивать твой комфорт.

Он поднимает на меня глаза, и я вижу в них что-то похожее на осознание. Но уже поздно. Слишком поздно для прозрений.

— Я не хотел...

— Не хотел? — я вытираю слезы тыльной стороной ладони. — Ты не хотел или не думал? А в чём разница, Руслан? В чём, чёрт возьми, разница?

Он делает шаг ко мне, протягивает руку, но я отступаю.

— Не смей, — шиплю я. — Не смей меня трогать. У тебя больше нет на это права.

— Злата, может быть, мы можем...

— Что можем? — перебиваю я его. — Начать сначала? Притвориться, что ничего не было? Что ты не потратил четыре года моей жизни на ложь?

Я сажусь обратно на стул, потому что ноги подкашиваются. Голова кружится от всех этих эмоций, от всех слов, которые, наконец, вырвались наружу.

— Знаешь, что больше всего убивает? — говорю я тише, но голос всё равно дрожит от злости. — То, что я сама во всём виновата. Я позволила тебе обращаться со мной как с вещью. Я согласилась быть удобной.

— Это не твоя вина...

— Моя! — кричу я снова. — Моя, потому что я была дурой! Потому что верила в твою любовь, когда её уже не было! Потому что продолжала жить иллюзиями!

Руслан садится напротив меня, кладёт руки на стол. Его пальцы дрожат, и это меня удивляет. Неужели у него тоже есть чувства?

— Я не знал, как тебе сказать, — говорит он. — Как объяснить, что...

— Что я тебе противна? — заканчиваю я за него. — Что ты меня больше не любишь? Что предпочитаешь более молодую?

— Ты мне не противна, — он качает головой. — Никогда не была.

— Тогда что? — я наклоняюсь к нему. — Объясни мне, что со мной не так? Почему жена, которая родила тебе сына, которая двенадцать лет была рядом, вдруг стала тебе не нужна?

Он молчит, уставившись в столешницу. И в этом молчании весь ответ.

— Понятно, — говорю я. — Ты просто устал. Устал от ответственности, от семьи, от меня. Захотелось свободы, новизны, острых ощущений.

— Может быть, — соглашается он, и эта честность бьёт больнее любой лжи.

— Значит, я была права, — я встаю и подхожу к окну. — Ты просто не умеешь любить по-взрослому. Тебе нужны только конфетно-букетные периоды.

За окном уже совсем светло. Где-то там, в этом мире, люди просыпаются рядом с теми, кого любят. Готовят завтрак, планируют день, строят планы на будущее. А я стою на обломках своего брака и пытаюсь понять, как дальше жить.

Господи, как хорошо, что я вчера отправила Савелия к родителям, зная, что предстоит не лёгкий разговор с Русланом.

— А что теперь? — спрашиваю я, не оборачиваясь. — Ты уйдешь к своей Виолетте и будешь счастлив? До тех пор, пока и она тебе не наскучит?

— Я не знаю, — отвечает он честно.

— Не знаешь, — повторяю я. — Конечно, не знаешь. Ты никогда ничего не знаешь, когда дело касается чувств других людей.

Я поворачиваюсь к нему, и он выглядит... сломленным. Постаревшим. Но мне всё равно. Пусть страдает. Пусть хоть немного почувствует то, что чувствую я.

— Ты спрашиваешь, почему я тебя ненавижу? — говорю я, и голос становится совсем тихим. — Потому что ты украл у меня тринадцать лет жизни. Потому что заставил меня поверить в то, что любовь — это когда женщина должна растворяться в мужчине.

Он пытается что-то сказать, но я продолжаю.

— Потому что ты лишил меня себя самой. Превратил в тень, в приложение к твоей успешной жизни. И самое страшное — я позволила тебе это сделать.

Слезы снова наворачиваются на глаза, но я их сдерживаю. Хватит. Хватит слез. Они ему не нужны, а мне уже не помогают.

— Знаешь, Руслан, — говорю я, подходя к двери. — Может, ты и прав. Может, я действительно стала не той, в которую ты влюблялся. Но знаешь, кто меня такой сделал?

Он молчит, глядя на меня.

— Ты, — отвечаю я за него. — Ты сделал меня такой. Своим равнодушием, своими требованиями, своими ожиданиями. Ты убил во мне ту женщину, которую любил, а потом обвинил меня в том, что она умерла.

Я останавливаюсь в дверях и оборачиваюсь к нему в последний раз.

— И это я тебе никогда не прощу. Никогда.

Выхожу из кухни и останавливаюсь, слышу, как он зовёт меня. Но я не оборачиваюсь. Все уже сказано. Но почему тогда я не ухожу?

Глава 24: А я тебя до сих пор люблю

Слова о ненависти висят в воздухе между нами, как ядовитый дым после пожара. Я вижу, как они поражают Руслана — будто я дала ему пощечину прямо по лицу. Он моргает, словно пытается прийти в себя, а потом что-то ломается в его глазах. Та броня, которую он носил все эти месяцы, внезапно трещит по швам.