Чтобы не терзать сердце, свое и матери, Римма заговорила о другом.

— Завтра зайду к тебе, — сказала она. — Что принести?

— Да… не надо ничего, — ответила мать. — Все есть. Что надо было, Витя купил.

— Ладно, я придумаю, — не слушаю про Витю, перебила Римма. — Конфет, пирожных — чаю попьем.

— Попьем, доченька, конечно, попьем, — обрадовалась мать.

Не конфеткам, конечно, обрадовалась — тому, что Римма от «Вити» отстала. И Римма эта поняла, и было обидно, но, решив больше не расстраиваться и не возвращаться к больному, она заговорила дальше.

— Ветчины тебе возьму, куриной, нежирной. Творога хорошего, с рынка. Для сердца полезно. Рыбки свежей.

— Ну, с рынка зачем? Дорого… — доносилось слабое.

— Масла еще, — вспоминала Римма. — И сливочного, и оливкового куплю. Для сосудов хорошо.

— Ну, зачем это все, Римма?

— И фруктов, — продолжала деловито Римма. — Что лучше, мандарины или груши?

— Римма, не надо, — молила мать. — Лучше детям купи, Даше, Алеше…

— Хватит детям, — отрезала Римма.

— Но дорого же!

— Куплю и мандарины, и груши!

Римма словно мстила кому-то, «бросая» одно за другим свои предложения и преодолевая слабое сопротивление матери. И мстила, наверное, да. Кому за что. Толику за жадность. Дашке — за пренебрежение. Любке — за «злую». Валере — что бросил ее вчера, такую щедрую и бескорыстную. Матери — за «Витю». Мстила всем сразу и чувствовала какое-то болезненное облегчение, хоть такое.

Она всегда, конечно, что-то покупала, когда шла к матери. Но без этого пугающего размаха, а мать пугалась, и уже изнемогала, и просила пощады.

— Винограда надо бы еще, — вспоминала Римма.

— Зачем столько всего? — возражала из последних сил мать, раздражая, впрочем, своим упорством. — Ну, куда мне одной? Пропадет.

— И яблок! — непреклонно вставила Римма.

— Римма…

Спросив еще про лекарства и договорившись, что придет завтра в три, Римма закончила разговор — обоюдное это мучение.

Лучше не стало. Нет. Мать услышала и рада была, что услышала. Но принятая от нее боль — малая часть боли, кроха — лишала спокойствия, наполняла виною, жгла досадой на себя, на мать, на всех.

И еще Валера этот, гад такой…

Валеру Римма увидела. Она спустилась вниз, проверила деаэратор и уже возвращалась к себе, когда услышала звук открываемой двери. Вообще, за шумом котла обычные звуки были неразличимы. Но дверь в дежурку звенела стеклом, когда ее открывали слишком резко, а Валера именно так и открывал: распахивал. Римма услышала этот звон и остановилась как вкопанная.

И медленно всем телом, точно на оси, повернулась.

Она успела отойти уже далеко и вышла из полосы света, отбрасываемого фонарем. Но все равно ее силуэт был хорошо виден. И Валера, выглянувший проверить манометр на котле, увидел — мог увидеть, точнее.

Их разделяло шагов двадцать. Римма стояла за чертой фильтров, не двигалась. Смотрела на Валеру. Тот закинул голову, глянул на манометр коротко. Все там было в порядке, и он уже разворачивался, чтобы идти назад. И в этот миг увидел Римму.

И ничего. Посмотрел, сделал поворот через плечо, четко, как в армии, и ушел. Все.

Она еще постояла, думая, что вот сейчас он, спохватившись, опомнившись, вышагнет из-за угла, окликнет ее, подойдет, заговорит…

Ничего такого. Никто не вышагнул, не окликнул, не подошел. Не заговорил. Ровно и мощно гудел котел, постукивая трубами, словно железными зубами. Тускло отсвечивали синими боками фильтры, равнодушные, как утопленники. Под крышей погромыхивал ветер насмешливо. Из щелей по всему пространству котельной тянуло холодом — бр-р.

Римма передернулась и ушла к себе. Убежала. Снова.

Сидя в лаборантской, думала: может, ей показалось, что Валера ее увидел? Может, он не заметил ее, стояла-то в тени? Не двигалась. Шевельнуться бы надо было, что ли. Знак какой подать. Рукой махнуть. Подпрыгнуть.

Нет, нельзя. Нельзя звать, нельзя признаваться, что нужен, что ждет его, думает, зовет. Надеется. Ничего такого. Пока сам не подойдет — никаких знаков.

Никаких!

Римма постелила на полу в лаборантской. Спать, конечно, в котельной не полагалось, как на любом ночном дежурстве. Хоть в котельной, хоть в больнице, хоть на фабрике. Работа есть работа, а спать — дома.

Но кто же враг самому себе? Если можно как-нибудь урвать пару часов сна, кто же не урвет? И спали, кто как мог. Прятали в укромных местах матрасики, подушки, одеяла, лавки сдвигали, стулья, — кто во что горазд. Но хоть на короткое время, на немножко смежить веки и забыться — это обязательно.

Лаборантки, женщины серьезные, домашние и чистые, устраивались основательно. На пол клали деревянный щит, который скрывался в дневное время за шкафами. На него — пухлый стеганый тюфяк, потом стелили простыню, брали подушку, одеяло из кладовки — хозяйство было устроено с размахом и любовью. Почивали не хуже, чем дома, а то!

Но это если операторы страховали и всю ночь, во время своей смены, приглядывали за деаэратором.

Еще один повод поддерживать здоровую атмосферу в коллективе!

Римма не поддержала. Сорвалась. И теперь ее сон мог только сном называться, но никак им не быть. Потому что примерно каждый час, а желательно чаще, надо было спускаться вниз и смотреть за деаэратором. Уровень прыгал быстро, особенно в морозы, когда котел работал на максимальной мощности. Надо было регулировать напор воды на фильтрах, ждать, пока прибудет или убудет вода, снова проверять уровень, снова регулировать — морока.

И, конечно, если и засыпалось, то на какие-то минуты. Провалишься в тошнотворное забытье под гул котла и бульдозерную вибрацию стен, закрутится в глазах все волчком, замелькают разноцветные пятна — и тут же выхватываешь себя из сладкого, теплого марева, ощутив бешеный, испугом рожденный стук сердца в горле, в висках, внизу живота, и медленно, млеющими ногами идешь навстречу холоду, усталости и бесконечной жалости к самому себе.

Работа.

Но сегодня не работа занимала Римму. Не фильтры и деаэратор. Не сон. Это было так себе. Пока. Ходила вниз, смотрела, прикручивала или откручивала вентили, но думала совсем о другом.

Будет или не будет у нее сегодня с Валерой? Вот что.

Он шел спать всегда первый. Всегда. Привычка не менялась годами, это Римма знала твердо. Какие бы напарники с ним не дежурили — а их за эти годы сменился добрый десяток, он неизменно выбивал себе право спать первым. И никто не спорил — с ним-то поспорь!

Отчасти он поступал так из-за Риммы. Отчасти из-за того, что так ему действительно удобнее: поспать до середины ночи, а потом додремывать в дежурке.

Но кто его знает?